ЕВРАЗИЯ - Этнократия как предмет исследований макроисторической социологии

Этнократические режимы представляют собой один из наиболее актуальных интеллектуальных и политических вызовов для современного российского общества. Причины большинства существующих в политической системе социальных дисфункций критики этнократий, вне зависимости от идеологической и методологической платформы, на основе которой они проводят собственные исследования и пишут академические статьи и книги, видят в создании определенных юридических (или экономических) преференций для так называемых «титульных» наций и этнических групп. Подразумевается, что такая структурная несправедливость связана с отрицательными моральными качествами правящих элит (в частности, с гипертрофированным стремлением к власти путем вытеснения любых других возможных политических конкурентов - как, например, в режиме этнократических преференций, существующих в Адыгее) или, по крайней мере, с их безразличным отношением к представителям других национальностей.

Самые жесткие этнократические режимы расистского типа иногда обеспечивают повышенный диапазон социальных возможностей людям иной этнической или расовой принадлежности по экономическим или политическим причинам.

Иногда причины возникновения этнократий рассматривают в рамках теорий институционального и политического рынка. В этом случае считается, что преференции отдельным регионам и региональным элитам предоставляются в обмен на безоговорочную поддержку и лояльность по отношению к федеральному центру, а поскольку этнические (клановые) сообщества пробуждаются мотивами, созданными политическими возможностями, соединяя конвенциональные и стимулирующие формы действия и создавая социальные сети и культурные рамки, эффективнее, чем любые другие формы региональной самоорганизации, то и этнические лидеры получают непропорционально большую долю трансфертов и дотаций (по сравнению с демографическим и экономическим потенциалом их регионов) из федерального центра. А затем посредством аверсивной дотационной стимуляции этнократическое устройство региональной политической системы закрепляется в виде институтов, т. е. наборов правил политического поведения, функциональная цель которых состоит в перераспределении имеющихся социальных ресурсов в социуме. Тем самым этнократии легитимизируются в обществе.

Подобные инструментальные и целерациональные особенности этнократий действительно имеют место и они важны, однако, критика региональных политических систем (как и сопутствующей им в повседневной практической деятельности коррупции и этнической анклавизации) с точки зрения «эстетических» представлений идеальных демократических конструкций не является продуктивной. Она не позволяет объяснить генезис этнократических режимов, а также иногда встречающуюся их обратную трансформацию в формальные демократии западно-европейского типа. Аксиологическая критика затрудняет также изучение большого количества «смешанных» этнократических форм, существующих в современном мире. Поэтому исследование этнократий должно носить «внеоценочный» и структурный характер.

С этой точки зрения, можно заметить, что этнократические режимы создают не только ситуационные и тактические преимущества для титульных этнонаций (в доступе к административным и управленческим должностям, образовательным ресурсам, рабочим местам и т. п.) и особенно для этнических элит. Этнократии XXI века в целом выполняют те же социальные функции, что и национализм XIX, и социализм XX веков. Функциональная цель этих трех социально-институциональных систем состояла в необходимости обеспечить ускоренную модернизацию, а в настоящее время - и постиндустриализацию традиционных сообществ (в виде постоянной «гонки за лидером» - западными странами или - в российском случае - за «регионами-донорами»).

По одному из создателей теории модернизации Сирилу Блэку, общим у всех сторонников модернизации являются прежде всего заявления о намерении модернизировать страну. Вторая особенность - это аграрная реформа, цель которой состоит в том, чтобы раздробить большие полуфеодальные и неэффективные поместья и раздать землю крестьянам или организовать сельскохозяйственное производство любым другим способом так, чтобы прибавочный продукт, получающийся при выводе на рынок избытка продовольственных товаров, мог бы использоваться для проведения индустриализации (т. е. для создания социальной инфраструктуры, промышленности, закупки современного оборудования и т. д.). Третья особенность состоит в том, что в различной степени все три эти социально-экономические системы стремились сформировать национальное государство.

Сложность определения этнократии заключается в том, что практически все современные политические режимы содержат в себе те или иные этнократические институты, структурированные в общественной сфере хотя бы в виде подразумеваемых ограничений, накладываемых на иммигрантов, которые стремятся получить права на гражданство или на постоянное место жительства. Несмотря на провозглашаемую политическую корректность, либерализм и «равенство всех перед законом», мусульмане, приезжающие в Соединенные Штаты, чувствуют «особое» отношение к себе уже в аэропорту при прохождении таможенного досмотра. Конечно, в настоящее время расширенное толкование норм права объясняется так называемыми «террористическими угрозами», но проблема состоит в том, что ограничения ряда этнических групп в правах со стороны господствующего мейнстрима появились в Соединенных Штатах задолго до возникновения феномена современного терроризма: первые дискриминационные ограничения на иммиграцию китайцев были введены в Калифорнии еще в конце 1880-х годов.

И напротив, самые жесткие этнократические режимы расистского типа (наподобие южно-африканского в 1950-1980-е годы) иногда обеспечивают повышенный диапазон социальных возможностей людям иной этнической или расовой принадлежности (в южно-африканском случае - некоторые льготы предоставлялись японцам) по тем или иным экономическим или политическим причинам. Такие режимы подчеркнуто демократичны по отношению к некой референтной группе иностранцев, мнение которых важно для международного статуса и/или внешнеэкономических отношений страны. То есть особые институциональные льготы предоставляются «значимым другим». Так, этнократические режимы в современной Прибалтике практически с начала 1990-х предлагали ряд преференций в получении визы на въезд в страну жителям Западной Европы.

Этнократические режимы могут вполне включать в себя и элементы этнических демократий, хотя провести между ними четкие различия довольно непросто. Из множества существующих определений «формальной» демократии, - даже если не принимать во внимание «адъективные» варианты, разрабатываемые в течение длительного времени: консоциальная демократия, тоталитарная демократия, космополитическая демократия, делиберативная демократия, социальная демократия, «стабильная демократия», «фасадная демократия», нелиберальная демократия, «степная» демократия и пр. - самым минимальным набором обязательных признаков по-прежнему является вариант, предложенный еще Йозефом Шумпетером и Сэмюэлем Хантингтоном.

Под демократией они понимают политический режим, для которого характерны периодические выборы между кандидатами, честно конкурирующими за получение большинства голосов взрослого населения данной территории. Иными словами, по Шумпетеру, демократия является прежде всего определенным способом институционализации политических решений, при котором для их принятия лидерам общества требуется государственная власть. Ее, в свою очередь, получают с помощью институциональных средств конкурентной борьбы за голоса избирателей. Результаты таких выборов должны определять руководителей, которые формирует внутреннюю и внешнюю политику и военную стратегию. Однако на практике развитие институтов по политическому участию и согласованию интересов различных элит обычно отстает от возрастающих требований со стороны западных стран по проведению всеобщей демократизации.

В некоторых исследованиях также учитывается сбалансированность всех трех ветвей власти (законодательной, исполнительной и судебной), институциональный характер политических партий (т. е. могут ли политические партии легально осуществлять свою деятельность и бороться за доступ к власти) и степень защищенности экономических прав населения (особенно права частной собственности). Другие ученые считают, что демократия зависит, главным образом, от уровня благосостояния в стране, стабильного экономического роста с умеренными темпами инфляции, снижения неравенства доходов, благоприятного международного климата (отсутствия «гонки вооружений») и наличия устойчивых парламентских институтов. В целом, эконометрическая статистика подтверждает определенную взаимосвязь между экономическим развитием и степенью демократизации, хотя и существует некоторое количество исключений (особенно в южно-азиатских странах наподобие Сингапура).

Наиболее идеальным или, другими словами, максималистским, является определение, предложенное американским политологом Дэвидом Хелдом. По его мнению, в демократии «люди должны быть свободны и равны в определении условий своей жизни, т. е. у них должны быть равные права … в определении структуры, которая предоставляет и ограничивает возможности, имеющиеся для них так, чтобы они не могли бы использовать эту структуру для отрицания прав других людей». Иными словами, для Хелда демократия связана с предоставлением людям реальных возможностей в определении социальных и политических условий, которые непосредственным образом влияют на их повседневную жизнь.

Упомянутые выше признаки важны и необходимы для изучения, но с неоинституциональной точки зрения особый интерес в анализе этнических демократий и этнократий представляют, во-первых, варианты индивидуальных и коллективных стратегий социального развития, которые в данной работе называются «диапазоном социальных возможностей» (или, по Джеймсу Бьюкенену, «альтернативными окнами»).

Тем самым речь идет о том, что необходимо определить, какие именно структурные возможности имеются для «агентов историчности» (Ален Турен), участвующих в построении этнократических режимов и как именно происходит институциональный генезис из общих формально-либеральных норм дискриминационных правил, разрабатываемых специально для аутсайдеров, а затем - каким образом выделяются отдельные категории иностранцев, по отношению к которым дискриминационные ограничения уже не применяются. Второй пункт направленности анализа - исследование модернизационной функции этнократий с помощью данных, полученных макроисторической социологией. Эти наиболее важные особенности этнократий будут рассмотрены в таком же порядке. Но в любом случае, необходимо помнить, что социальные структуры нужно концептуализировать не просто как накладывающие ограничения на человеческие агентства, но и как предоставляющие возможности.

С точки зрения неоинституционализма, можно утверждать, что дискриминационные нормы появляются в результате распада общей макронормы (к примеру, либеральной нормы «равенства всех перед законом») на ряд институциональных исключений. В этом случае общие ценности и нормы в целом не отрицаются, просто для некоторых этнических групп в публичном дискурсе появляются обоснования или оправдания «особого» отношения к ним со стороны чиновников и представителей силовых структур. Дискриминация по-прежнему в целом в обществе осуждается, но, как в современной Эстонии или Латвии, некоторые ограничительные меры по отношению к негражданам просто не рассматриваются как «дискриминационные». Им находят оправдания со ссылкой на необходимость восстановления исторической справедливости, прежнего («довоенного») демографического баланса и т. п. Поэтому в большинстве государств, которые называют себя «демократическими» можно обнаружить дискриминируемые этнические группы - иногда на основе исторических или демографических аргументов, иногда из-за подозрений в нелояльности по отношению к национальному государству или в возможной поддержке «внешних врагов» (так, к примеру, «правые» партии в Израиле объясняют дискриминационные ограничения палестинцев в политической жизни страны). Иногда дискриминация обретает форму своеобразной «инициации» перед посвящением в полноправное гражданство (например, в Соединенных Штатах к иммигрантам, получающим американское гражданство, предъявляют более жесткие требования, чем к тем, кто стал американцем по «праву почвы»).

Таким образом, трансформация социальной нормы связана с ее распадом на множество институциональных исключений. Этот процесс носит структурный характер. Он довольно постоянен во времени. Но все-таки не во всех социальных системах возникают этнократии - хотя ту или иную форму дискриминации можно встретить практически повсеместно - наличие дискриминируемых групп является только одной из предпосылок возникновения этнократических режимов.

Среди других предпосылок упоминания заслуживает, во-первых, тот факт, что этнократические режимы появляются при политических системах, которые обладают ограниченным количеством социальных ресурсов. Это довольно бедные общества, которым далеко до идеала «государства всеобщего благосостояния». Обычно таких ресурсов не хватает для воспроизводства даже среднего класса и тем более - для поддержания институциональной инфраструктуры - не в последнюю очередь, по причинам неудовлетворительного государственного управления. Причем со временем ситуация с административным менеджментом только ухудшается: назначение чиновников в соответствии с этническими и личностными критериями привело к тому, что сельским хозяйством в Узбекистане стал управлять финансист, а авиацией - гинеколог. Для высокоразвитых государств, напротив, проблема заключается не в перераспределении ресурсов (в соответствии с этническими или расовыми критериями), а в сохранении высоких темпов экономического роста. Иными словами, в поддержании инновационности экономики - и по отношению к этой цели все другие задачи выступают вторичными.

Кроме того, для возникновения этнократий большое значение имеет объем институциональных ресурсов (воплощающих в себе диапазон социальных возможностей), накопленных предыдущими поколениями. Этот объем должен быть достаточно большим для того, чтобы обеспечить экономическую эффективность редистрибуции и более или менее стабильное функционирование институтов власти, управления, образования и т. д. Поэтому этнократические режимы часто возникают в результате социальных разломов - распадов колониальных империй (как в Южной Африке) или разрушения национального государства (в постсоветском пространстве).

В постмодернистской парадигме этот распад может быть оценен как акция быстро растущего политического класса, направленная на расширенное воспроизводство политического капитала - престижных политических постов и влияний. Если вместо единой страны появляются новые пятнадцать стран, то это означает появление четырнадцати новых президентов, помощников, четырнадцать новых МИДов с разветвленным персоналом, столько же новых министров обороны с самостоятельными штабами и т. п. Добавьте к этому новые карьеры примыкающей административной, экономической, социокультурной инфраструктуры: новых чиновников, новых финансистов, новых пророков и трибунов-глашатаев «национальной идеи», самостоятельности и величия. В результате формируются «новые номенклатурные кланы».

В итоге, по некоторым данным, представители спецслужб и номенклатуры получили в результате российской приватизации 1992 года более 65% всей бывшей государственной собственности. В этом - одна из причин того, что каждая этническая группа, как подчеркивает Эрик Хобсбаум, стремилась иметь свой образованный класс. Это приводило к соперничеству субгрупп интеллигенции разной этнической принадлежности за доступ к государственному аппарату.

Проблему нехватки социальных ресурсов для построения национального государства можно подробно рассмотреть на примере так называемой модели «замка», которая была разработана Кейлом Джевиттом в конце 1980-х годов. Так, в одном из положений своей модели Джевитт утверждает, что зависимая от патронных отношений элита архаического периферийного общества, построенного по статусному принципу, в некоторых ситуациях способна навязать даже более развитому в институциональном отношении центру свою систему статусных отношений и институтов.

Однако главный вопрос, который поставлен в модели Джевитта, сводится к тому, способны ли политические лидеры построить крепкий «замок», чтобы внутри него спокойно заняться созданием протогосударства? Только в стенах «замка» доминирующая группа в лице правящей политической элиты сможет консолидироваться и, постепенно расширив базовую поддержку в обществе, провести необходимые реформы и модернизационные преобразования с тем, чтобы укрепить свое международное положение. То есть, вначале, в соответствии с терминологией Джевита, элита должна «наводить мосты и осушать рвы». Затем, согласно модели, к «возведению стен крепости» элита должна привлечь другие влиятельные социальные группы для того, чтобы начать процесс строительства нации и национального государства. Но прежде всего доминирующей элитной группе нужно развить у всех жителей «замка» осознание собственной идентичности и общности социальных целей. Только с этого момента элита «замка» может наращивать внутреннюю безопасность, которая, в свою очередь, послужит социальным товаром, предлагаемым для широких слоев населения в процессе получения общественной и электоральной поддержки и политико-экономических транзакций.

Для строительства «замка» правящим элитам необходимы социальные ресурсы. Этнодискриминационные ограничения в функциональном отношении направлены на редистрибуцию именно тех ресурсов, количество которых объективно ограничено (например, административные должности, которые можно «отобрать» у представителей других национальностей и использовать для «покупки» поддержки своего клана или этноса). Приоритетом здесь служат интересы этнонации (в том этнодемографическом составе, в котором она понимается правящими элитами).

Так, большая часть постсоветских республик вводила некоторые лингвистические ограничения на использование русского языка в качестве lingua franca и особенно государственного, одновременно стремясь предоставить «избыточное» финансирование своим национальным (титульным) языкам. Однако помогает такое финансирование довольно нечасто: как показывает опыт республик Закавказья, вне зависимости от количества принятых политических платформ и разработанных программ, происходит постепенная индегенизация местных языков, которые вытесняются на обочину социальной и политической жизни и становятся языками бытового общения. Экономические причины придают ристриктивность тагетированной социальной политике: издание художественной (и особенно научной) литературы на национальном языке стоит довольно дорого и практически никогда не окупается. Обучение технических специалистов национальному языку приводит только к увеличению издержек в системе образования. Поэтому даже в относительно экономически обеспеченной Литве отсутствуют, к примеру, социологические журналы на литовском языке. В результате социальные элиты постсоветских республик вынуждены сознательно обращаться к интеллектуальному пространству, которое во времена национальных революций и этнодемократических движений рассматривалось ими как совершенно чуждое. Они вынуждены обращаться к культурному наследию России.

Здесь можно указать причины, по которым западные государства, несмотря на множество «двойных стандартов», применяемых в международных отношениях, и тагетированное применение норм гуманитарного права в Югославии и Ираке все-таки не скатываются к этнократиям. Этнодискриминационные ограничения представляют собой «дорогу с односторонним движением»: их целью не является эффективное развитие. Кевин Салливан описывает характерную пропагандистскую стратегию этнической элиты: «заострять внимание на нерешенных экономических и социальных проблемах общества и возлагать ответственность за проблемы на внешнюю этногруппу».

Сдвиг ответственности» помогает в лучшем случае законсервировать некий имеющийся в обществе культурный уровень, поскольку в глобальных условиях для экономического развития страны или региона гораздо полезнее вкладывать финансовые ресурсы в обучение не национальному языку, а в частности, английскому. Поэтому пользуясь терминологией Арнольда Тойнби, можно сказать, что этнократизм представляет собой «нежизнеспособный выбор».

Модернизация требует большого количества социальных ресурсов (в широком смысле слова) - некоторые из них нужно постепенно накапливать в течение длительного времени. Формирование современной правовой системы в Западной Европе заняло несколько сотен лет - пока не сформировались эффективные механизмы решения социальных конфликтов (хотя в некоторых своих элементах правовая система Европы изменяется и теперь). Постепенное накопление институтов и готовых социальных практик позволяет сейчас с меньшими затратами регулировать общественное развитие. В этой связи совсем не случайна повышенная милитаризованность этнократических режимов: нехватку ресурсов внутри они стремятся компенсировать извне. Однако «пиратский» способ производства (войны, терроризм, наркотрафик и т. д.) довольно редко приводит к формированию эффективного государственного управления и стабильного экономического развития, поскольку социальные агенты, которые занимаются подобной практикой (полевые командиры в масхадовской Чечне, например) не заинтересованы в ее прекращении, а центральная власть просто не обладает достаточным количеством ресурсов, чтобы принудить их к подчинению.

Иными словами, слабость этнократии становится самовоспроизводящим механизмом: чтобы остановить частный рэкет и начать развитие, необходимы ресурсы, получить которые, кроме как путем рэкета невозможно. Поэтому, несмотря на мнение Чарльза Тилли, что именно замена частного рэкета государственным позволила накопить в обществе достаточное количество ресурсов для создания государств, можно легко подобрать исторические свидетельства, опровергающие подобное утверждение. Так, не совсем понятно, что является «нулевой точкой» социального развития, которое привело к созданию государственных институтов. Многочисленные неудачи проектов пиратских протогосударств, которые европейские маргиналы пытались создать в XVII-XVIII веках на различных островах по фактически социалистическим принципам, продемонстрировали структурную зависимость подобных социальных образований от притока ресурсов извне. Несмотря на некоторую рациональность и даже инновационность, недостаточность институционального развития не позволила пиратским протогосударствам завершить переход на уровень устойчивого ресурсного самообеспечения.

Причина состояла в том, что пиратство, как и рэкет, - не самый эффективный способ увеличения ресурсного потенциала в обществе. Можно было ограбить галеон, перевозящий военную казну для испанских колоний, - «государство» существовало, нет галеона (или он задерживался) - «государство» разорялось. История пиратских государств показывает, что вариант «силового предпринимательства» не является самым выгодным: только относительно небольшая часть пиратов смогла разбогатеть и обрести широкую известность, большая часть из них либо погибала в первом же бою с торговым или военным кораблем, либо, скопив немного денег, люди покупали землю и становились фермерами.

Нечто подобное происходит и в мире биологической природы: хищники добиваются успеха в относительно небольшом количестве случаев, и, как правило, их жертвам часто удается достаточно легко убежать. Государственное или частное рэкетирство предполагает значительную степень случайности ресурсного притока, поскольку успешное ограбление никогда нельзя заранее предсказать. К тому же было важно не только ограбить, но и привести на свою базу добычу, а также обменять ее на те ценности, которые требовались в тот момент. Как и ряд морских хищников не возражают против присутствия рядом с ними мелких рыбешек, выполняющих санитарно-гигиенические функции, так и рэкетирство не могло существовать без сопутствующих ему рыночных отношений. Пиратство не предшествовало рынку, оба этих социальных института развивались параллельно (при более раннем появлении рынка). К тому же, практика нефтяных государств Персидского залива показывает, что первоначальным накоплением капитала вполне может послужить модернизационный путь, свободный от ограблений, массовых убийств и т. п. Самое хорошо организованное рабовладельческое общество уступает в экономической эффективности самой плохо управляемой нефтяной кампании: извлечение природных ресурсов - совсем не то же самое, что концентрационные лагеря. Индустриализация позволяет смягчить социальные противоречия.

Другой стратегией извлечения ресурсов, которую использовала Европа, является развитие организаций гражданского общества. В европейских государствах существует достаточно большое количество устойчивых социальных образований в политической, культурной и религиозной сферах, которые ведут свое происхождение из макроисторических процессов, зародившихся еще во времена Античного мира и Средневековья - в частности, из постепенной бюрократизации общественной жизни. Расширение сферы бюрократизации и повышение роли государства требовало одновременно появления множества посредников, существующих в окологосударственном функциональном пространстве.

Отношения между государственным аппаратом и гражданским обществом носили характер вынужденного симбиоза. Стороны, заключая историческую сделку, относились друг к другу с большим подозрением и сомнением. Тем не менее, стороны нуждались друг в друге, помогали и стремились к неким всеобщим целям. Говоря словами Фернана Броделя, они являлись «взаимодополняющими врагами» - все вместе их разделяло, но материальный интерес заставлял стремиться к нахождению компромисса. Поэтому самые сильные организации гражданского общества возникли именно в тех государствах, которые обладали наиболее мощным военным флотом и армией (в частности, в Нидерландах и Великобритании).

Важность соединения значительных ресурсов и удачной социальной практики хорошо показана в известной поэме Николая Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?». Одним из героев этой поэмы является бывший каторжанин, который достаточно жестоким методом (под его руководством заживо закапывают немца-подрядчика) пытался предотвратить модернизацию локального сельского сообщества в виде строительства небольшой просеки - дороги. С неоинституциональной точки зрения, этот эпизод является прекрасным свидетельством тех трудностей, с которыми сталкивалась элита традиционного общества, желающая его модернизировать. Чтобы извлечь локальные ресурсы (в виде оброка или дани), нужно было построить в это сообщество дорогу. Но чтобы построить дорогу, требовалось потратить те самые ресурсы, которые еще только предстояло извлечь в отдаленном будущем. Выход, предложенный в поэме, был довольно неплохим (если не считать его последствий в виде убитого немца), но на все проводимые реформы изобретательных управленцев обычно не хватало, а часто используемые социальные практики в виде многочисленных банковских и внешних займов, продажи концессий и прав на добычу, прав на торговлю и т. п. привели к постепенному закабалению стран Третьего мира, многим из которых вырваться из замкнутого капкана многочисленных долгов и заимствований уже невозможно.

Институциональный распад традиционного общества можно сравнить с расщеплением атомного ядра, что приводит к большому выбросу энергии в окружающую среду. Этот процесс может привести к взрыву, если продолжить аналогию с ядерным распадом, но если такому процессу придать характер управляемого развития, то он сможет существенно увеличить потенциальный ресурсный уровень общества, что, в конечном счете, приведет к росту благосостояния.

Специфика традиционного общества состоит в том, что эгалитаризм сочетается в нем с жесткой иерархией. При этом сами традиции не имеют непосредственного экономического значения, они выполняют скорее символическую функцию: они не создают рабочие места. Традиции не вкладывают капитал в оборудование, повышающее производительность труда, и не расширяют налогооблагаемую базу. Сильная зависимость традиционного общества от природного окружения приводит к его повышенной неустойчивости и нестабильности. Традиционное общество может существовать только за счет «внутреннего горения», оно вынуждено приносить своих членов в «топку» поддержания структуры. В этом отношении нельзя сказать, что традиционное общество существует автономно по отношению к ресурсным законам функционирования социума. Ресурсы для его функционирования требуется так же, как и для обществ индустриальных времен и эпохи постмодерна, однако в отличие от последних, которые стремятся извлечь ресурсы из природы, традиционное общество извлекает ее из самого себя. Традиционное общество слишком сильно сдерживает именно наиболее активных и эффективных из молодежи, таким образом, эти люди не могут реализовать себя в полной мере. Но это задерживает также и развитие всего общества целиком.

С одной стороны, традиционное общество не смогло создать технологические и институциональные основы для извлечения природных ресурсов (из-за своей отсталости), а с другой стороны, оно не может ориентироваться на бесконечную экспансию своей деятельности в отношении родственных или схожих ему сообществ (оно не может реализовывать проект «пиратского государства»), как из-за своей внутренней слабости, так и из-за закрытости. Отчасти причины носят идеологический характер: это беспочвенные надежды сохранить привычный и приемлемый уклад. Но «предположение, что будущее похоже на прошлое, не основано на каких-либо аргументах, но происходит исключительно из привычки». Поэтому единственным вариантом возможного развития остается только опора на внутренние силы. То есть такой вариант развития, который возможен с опорой на социальные ресурсы местной общины, племени или этнической группы.

Этнократия является тем видом социальной организации, в котором преобладают не институциональные (нормативные) или бюрократические механизмы административного управления, а человеческий, т. е. личностный механизм управления.

Подобную специфику проще всего показать при сравнительном анализе традиционного общества с современным городом. Рассмотрим, к примеру, город как социальный институт. Это довольно сложное социальное образование. Но, несмотря на всю его внутреннюю сложность, отдельные социальные страты и группы выполняют в принципе взаимозаменяемые функции, реализация которых к тому же существенно облегчается использованием современной техники и новыми технологиями. То есть, если предположить, что часть специалистов в любой сфере городской или общественной жизни должна будет покинуть пределы города, вряд ли это существенным образом скажется на городской жизнедеятельности. В традиционном же обществе отказ любой значительной части населения от выполнения своих функции может привести к всеобщей «ошибке-катастрофе».

С точки зрения макроисторической социологии, этнократические режимы появляется только в тех регионах, где для этого складываются соответствующие социально-структурные предпосылки. В целом современные этнократии представляют собой гибридные формы движений «классического» национализма - как первые, так и вторые стремятся обладать преимущественным правом в «создании мира» - в процессе, с одной стороны, разделения целого на части и декомпозиционные категории подвидов, анализируя системы в сложных свойствах, проводя различия, с другой стороны, композиции целого и его разновидностей из частей и членов и подклассов, соединяя свойства в системы и создавая связи. Как первые, так и вторые стремятся к проведению экономической модернизации.

Здесь может оказаться полезным анализ работы Че Гевары «Партизан как преобразователь общества», хотя бы для определения причин неудачных трансформаций режима Аслана Масхадова. В эпоху повышенных модернизационных ожиданий кубинский национализм представлял собой проект одновременного создания государства и общества. В определении Че Гевары, национализм - это форма реакции мелкотоварного производителя, прежде всего крестьян.

Во-первых, крестьяне реагируют на нехватку земли и нерешенность аграрного вопроса в целом. Поэтому национализм обычно возникает в обществах, переходящих от традиционного к индустриальному типу производства. В этом отношении сторонники модернизации являются для крестьян носителями «внешней», более «высокой» культуры (часто городской). Они становятся образцами для подражания и кумирами для молодежи. Реформаторы-революционеры берут на себя функции государства - и Че Гевара в своей книге подробно обосновывает необходимость строительства дорог, больниц, библиотек и даже небольших фабрик и производств в районах, контролируемых партизанами. Другими словами, революционер осуществляет «первичную» модернизацию. Он заменяет собой слабое, бездействующее и неработающее государство. Он сам создает это государство и потому, в конечном итоге, становится государством. Революционер в понимании Че Гевары не завоевывает власть. Как писал Хантингтон, представление о том, что можно просто захватить власть (не создавая ее), означает, что власть лежит где-то на полу в президентском дворце и можно прокрасться туда ночью и удрать вместе с властью. Революционер создает государственную власть, конструируя ее. Он выступает как внегосударственный менеджер, предлагающий обществу социальные услуги, которые должно оказывать государство, и взимающий за это свою плату - лояльность и политическую поддержку. Поэтому последняя функция, контроль над которой переходит уже после революции, - это функция налогообложения.

Во-вторых, национальные движения часто возникают как отрицательная реакция мелкотоварного производителя (богатых крестьян, «кулаков») на экспансию внешнего капитала (реакцию избыточного капитала), к примеру, французского (для алжирских крестьян), или американского (для вьетнамских производителей риса).

В-третьих, национализм - это также инструмент элиминации расходов на управление обществом. Национализм направлен на то, чтобы ограничить текущее потребление (особенно «престижное» потребление прежних правящих классов), и увеличить социальные инвестиции в развитие человеческого капитала. Об этом подробно написал Лев Троцкий в работе «Преданная революция». Он подчеркивает, что на начальных этапах своего развития советская власть представляла собой «инновационный» способ управления (в терминологии современной социологии): она решала задачи, которые не мог или не хотел решить старый императорский режим. Локальный национализм государственных образований, появившихся после распада Российской империи (Польши, Финляндии, Украины и т. д.) стал своеобразным институтом «кризисного управления обществом», а также способом внедрения инновационных методов социального развития (в частности, в парламентской сфере).

К началу XX века абсолютистское государство в экономическом отношении стало слишком обременительно, и речь идет не только о «престижном потреблении», в определении Торстейна Веблена. Главное экономическое преимущество национализма состояло в том, что национальное государство приняло на себя внешние и внутренние социальные расходы общества. То есть государство взяло на себя большую часть инвестиций в человеческий капитал путем роста расходов на образование, а также расширением круга социальных слоев и групп, которым полагались пенсии и пособия. Это существенным образом снизило расходы рыночного сектора на воспроизводство человеческого капитала, а высвобожденный капитал стали инестировать в технологическое переоснащение производства. Поэтому появление в Германии национального государства по времени совпадает с социальными реформами Отто Бисмарка, которые позволили ему завоевать поддержку промышленников. Внутренние социальные расходы - это расходы на социальное обеспечение, а также траты связанные с противоречиями капитализма. В частности расходы на подавление полицией низших и маргинальных слоев общества.

Под внешними социальными расходами подразумеваются прежде всего расходы на создание единого национального рынка, т. е. фискальное стимулирование инноваций в производство. Иногда внешние расходы включают в себя прямые субсидии капиталистическим предприятиям в создание рыночной инфраструктуры, необходимой для успешного получения прибыли. Увеличение расходов на социальное потребление требуют как капиталисты, стремящиеся покрыть затраты на воспроизводство рабочей силы, так и сами рабочие, борющиеся за расширение своих социальных прав.

После того, как государство стало доминирующим или монопольным защитником прав собственности, начали развиваться национальные и международные рынки. Национальное государство приступило к гораздо более активному вмешательству в экономику по сравнению со «старыми» консервативными режимами - например, в постреволюционной Франции буржуазия поддержала Наполеона, который завоевательными походами, государственными заказами, а также искусственным ограничением внешней конкуренции со стороны Великобритании (с помощью политики так называемой «континентальной блокады») помогал сохранить высокую норму прибыли. Остальные реформы Наполеона - в образовании и государственном управлении - носили второстепенный и подчиненный характер по отношению к этой основной цели.

Отсюда очевидной становится природа экономических проблем, с которыми сталкивается правительство Михаила Саакашвили в Грузии. Саакашвили очень сложно мобилизовать внутренние общественные ресурсы (которых просто недостаточно), и еще труднее взять на себя все внутренние и внешние социальные расходы общества. Неустойчивость положения Саакашвили в существенной степени основывается на его неудачных попытках создать общегрузинский национальный рынок и обеспечить его защиту правовыми и внеправовыми тарифами от негрузинских предпринимателей. Низкие доходы населения в Грузии создают низкий потребительский спрос, что, в свою очередь, приводит к низкой норме прибыльности грузинских предприятий, ориентированных на внутренний рынок. Недостаток инвестиций задерживает технологическое перевооружение предприятий - и низкие зарплаты на предприятиях закрепляют устойчивый «круг бедности».

Более того, даже внешние займы не приносят особого эффекта, поскольку, во-первых, способность распоряжаться этими займами существенно увеличивает силу правительства Саакашвили (в ущерб оппозиционным партиям), а значит, служит предпосылкой формирования авторитарного правления и «экономики социальных пособий» (нечто подобное происходит в современной Палестине). При этом «благосостояние для всех» все равно не наступает: именно нехваткой ресурсов можно объяснить многочисленные конфискации имущества у политических противников Саакашвили и даже у криминальных авторитетов (что выступает также инструментом восстановления законности).

А во-вторых, происходит деформация внутригрузинского рынка труда: наблюдается колоссальный разрыв между высокооплачиваемой занятостью в тбилисских представительствах международных организаций и некоторых транснациональных компаний, и существенно более низкими зарплатами в бюджетном и реальном секторах экономики. Это еще больше замедляет экономическое развитие и мешает образованию национального рынка, регионализация которого является одной из причин появления замкнутых традиционных кластеров, к примеру, в Панкийском ущелье.

В более успешных случаях создание национального рынка позволило снизить транзакционные издержки, повысить внутринациональный товарный оборот и увеличить скорость обращения денег, что при той же денежной массе приводит к снижению инфляции. Снижение инфляции отразилось на росте сбережений, произошел рост инвестиций и более активное внедрение инновационных методов производства. Есть и другие макроисторические причины.

Эпоха национализма в Европе - это эпоха промышленной революции. Рост производства промышленных товаров позволил государствам первой «волны» национализма (Великобритании и Нидерландов) в процессе торговых транзакций со своими католическими соседями оставлять себе большую часть прибавочного продукта, для обслуживания которого были созданы современные финансовые институты (банки, биржи, транснациональные корпорации и т.д.). Рост национализма в Европе по времени совпал со складыванием современной банковской системы, которая, обладая «избыточным» капиталом и стремясь найти ему применение, способствовала внешнеэкономической экспансии и колониальным захватам.

Применяя положения макроисторической социологии, можно утверждать, что структурная слабость режима Масхадова сохранялась бы даже при других исторических условиях. Даже если бы на Северном Кавказе не появился «северокавказский ваххабизм», не было внешнего исламистского финансирования и терактов и т. п., правительство Чечни (Ичкерии) объективно было не способно выполнять те самые функции, которые французское правительство начало выполнять в XVIII веке, английское - в XVII, а голландское - в XVI веках. Если Фидель Кастро приходил со своим партизанским отрядом в отсталую и отдаленную местность и строил в ней, к примеру, больницу, чтобы лечить своих бойцов (но помимо этого в ней могли лечиться и местные крестьяне), то Масхадов, наоборот, за взятку устраивал своих боевиков в уже имеющиеся больницы, снижая тем самым ресурсный потенциал чеченского социума.

Иными словами, из всех социальных предпосылок, наличие которых необходимо для возникновения национализма, в чеченском социуме отсутствовала их большая часть. Не было избыточного капитала, который искал себе выход, не было мелкотоварного производителя («субпролетариев» в терминологии Пьера Бурдье и Георгия Дерлугьяна), не было даже новых социальных технологий, которые можно было бы применить. Отсутствие ресурсов, слабость индустриального потенциала, нехватка достаточного количества профессионально подготовленных управленческих кадров и инновационных социальных технологий привели к тому, что в структурно-функциональном отношении Масхадов оказался «лишним» элементом.

Неспособность чеченского протогосударства нести социальные расходы существенно подорвала легитимность государственного насилия, поскольку в своей основе легитимное насилие - это инструмент расширения функций государства. Государство имплементирует новые правила, берет под контроль прежде автономные сферы частной жизни (например, здравоохранение или социальное страхование) и одновременно укрепляет институты, осуществляющие государственный контроль (суды, правоохранительные органы и т.д.). Легитимное насилие появляется, когда государство берет на себя социальные расходы - поэтому отказ от несения социальных расходов разрушает сферу взаимодействия индивида с государством. «Переход на самообеспечение» во всех ключевых сферах (медицинской, образовательной, экономической) приводит к автомизации людей и анклавизации общественной жизни, что, в свою очередь, подрывает социальное сцепление государства. Государственная элита теряет престиж и способность оплачивать общественные расходы, в особенности, содержать административных служащих.

Общество распадается на кливаджи и перестает быть единым. А значит, неизбежно появляются контрэлиты и «восстания военных баронов», которые стремятся поставить под сомнение правящий слой режима и предложить альтернативные политические программы. В Чечне самыми успешными из таких социальных агентов оказался клан Кадыровых - практически не контролируемый приток федеральных ресурсов позволил им заново восстановить нарушенное социальное сцепление путем финансирования образовательных и медицинских учреждений, предоставления компенсаций, пенсий и пособий и т. д.

Впрочем, и в этом случае способность чеченской администрации успешно завершить модернизацию остается под сомнением, поскольку сопровождается периферизацией общественной жизни. Аллокация финансовых ресурсов разрешает в принципе обходиться без традиционных и длительных процедур по согласованию интересов всех заинтересованных сторон, без многочисленных и малоэффективных попыток ограничить политическую оппозицию и т. д. В результате на постсоветском пространстве формируется феномен «ордынского государства», представляющего собой «архаичную форму социального движения».

Таким образом, недостатки этнократий заключаются в их неспособности эффективно служить целям модернизации. Причины их структурной слабости и недостаточности «инфраструктурного охвата» состоят в излишней концентрации на внеэкономических факторах - внутриклановой лояльности, этнической или расовой принадлежности или на притоке ресурсов «со стороны». Этнократия является тем видом социальной организации, в котором преобладают не институциональные (нормативные) или бюрократические механизмы административного управления, а человеческий, т. е. личностный механизм управления. Совсем не случайна сильная зависимость этнократий от харизматических лидеров. Такое общество может сохраняться только в условиях постоянного притока внешних ресурсов (как в случае Израиля - со стороны США), либо стигматизации отдельных субгрупп (в ЮАР - африканцев, в масхадовской Чечне - русского и русскоязычного населения и т. д.).

Поэтому этнократии по своей природе являются неустойчивыми политическими режимами - их существование всегда сопровождается политическими кризисами, связанными либо с призывами к «мировому сообществу» увеличить количество предоставляемых ресурсов (как в Палестине), либо с опасениями, что стигматизируют они не тех и в не достаточном количестве. Этнократиям очень сложно обрести инновационный характер развития, но количество ресурсов, которыми они обладают, небеспредельно.

Поскольку любая миграция или даже незначительный отход от совместной деятельности части ее членов приведет к существенному снижению общего ресурсного потенциала, особое значение в этнократиях получают институты, способствующие созданию внутриобщинных запретов и формальных кодексов ограничительного поведения. Часто для удержания активных членов общества от предполагаемой миграции используют нравственно-этические аргументы: в традиционном обществе считается «непатриотичным» покидать страну, когда «отечество в опасности». Обеспокоенность этнократических лидеров миграционными проблемами вполне понятна, однако даже с помощью патриотических призывов мобилизовать достаточное количество социальных ресурсов, необходимых для нормального функционирования этносоциума, обычно не удается.