Правомочно ли использование термина «постмодерн»? Смысл этого понятия сводится к обозначению нового состояния цивилизации, культуры, идеологий, политики, экономики в той ситуации, когда основные энергии и стратегии модерна – нового времени – либо представляются исчерпанными, либо изменёнными до неузнаваемости.

Разные авторы выделяют в постмодерне разные признаки. Главным же является то обстоятельство, что в новой складывающейся системе характерные свойства модерна более не опознаются, видоизменены до неузнаваемости. У модерна был ясный проект, оптимизм, ярко выраженный гуманистический пафос. Сегодня этого нет и в помине: будущее неясно – говорят о конце истории, а значит, о невозможности будущего; причины для оптимизма отсутствуют – впереди катастрофы и кризисы; освобождение человека от оков традиции совершилось, но этот образ Бивиса и Батхэда непригляден и мало кого может вдохновить.

Всё это верно, но позволяет ли это говорить, о «конце модерна» и о наступлении того, что приходит «после» него. Приставка «пост-» однозначно отсылает нас к состоянию, последующему за данным. Постмодерн наступает только после конца модерна. Как нечто иное, нежели модерн. Так ли это сейчас?

Для того, чтобы ответить определённо, следует выяснить, чем был модерн. Модерн как парадигма был отрицанием традиционного общества, как альтернативной парадигмы. Модерн был посттрадиционным и антитрадиционным обществом, выработавшим свою систему критериев, где наука, опыт, техническое развитие, рационализм, критицизм и индивидуализм заместили собой теологию, коллективность, веру, догматику, интуицию, холизм, онтологичность и т. д.

Программа модерна питалась энергией отрицания, опрокидывания устоев того, что тысячелетиями казалось непререкаемым абсолютом. Программа модерна была программой ниспровержения очевидностей традиционного общества, причём именно этот процесс прогрессирующего ниспровержения очевидностей составлял основную энергию и пафос модерна. По сути, модерн – это сплошная либерализация – освобождение человека от того, что претендовало догматически на роль его коллективной идентификации.

Но, помещая свою сущность в процесс «освобождения» от любых константных определенностей, отрицая онтологию прошлого – вес Традиции – и онтологию будущего – эсхатологию коммунистических учений, – модерн постепенно дошёл в этом до предела, когда только эфемерность экранного времени стала главным критерием бытия. Есть то, что показывают по ТВ. И это бытие длится ровно столько, сколько длится информационный сюжет.

Точно также в жизни людей: существование раздроблено на множество несвязных друг с другом моментов, которые заполнены случайными разрозненными впечатлениями – они тем «ценнее», чем «ярче», «контрастнее», «причудливей». Это бытие в мгновении, оно остановлено в триумфе модерна. Мгновение останавливается только тогда, когда аннигилируется прошлое и будущее.

Модерн открывает свой нигилизм в тот момент, когда его программа выполнена. Это и пытаются выразить, термином «постмодерн». Но разве здесь что-то кончается? Если и кончается, то не сам модерн, а последние останки того, чьим отрицанием он был. Сам он, напротив, входит в свою силу. Следовательно, справедливее было бы говорить о «ультрамодерне». Этот термин означает «модерн, доведенный до логического предела», «модерн в абсолютном выражении».

Когда мы заговорили о «постмодерне»? Это важно: когда советская система и социалистические идеи стали стремительно уступать либерализму. Либерализм изначально и был чистым воплощением модерна, отрицавшим последовательно и размеренно онтологию традиционного общества. Вначале либерализм – буржуазная демократия – последовательно победил монархии и сословные общества.

В этом процессе буржуазных реформ и революций, по сути, была сформулирована основополагающая программа модерна: Фрэнсис Бэкон и Адам Смит сегодня звучат абсолютно современно. Отрицая шаг за шагом фундамент традиционного общества в Европе, либерализм двигался широким путём нигилизма. Но его триумфом было не свержение феодальных режимов, а совсем иной этап: победа в битве с социализмом за наследство эпохи Просвещения.

Модерн как процесс есть освобождение человека и общества от традиции и её нормативов. Первый аккорд этого освобождения очевиден: разрушаются формальные структуры традиционного общества, представленные эксплицитно. Этот этап завершается к концу XIX века, когда формально феодальных режимов в Европе более не остаётся. Отныне все нелиберальные идеологии вынуждены принять терминологию модерна, облачить свои собственные идеи и тезисы в формальный язык современности.

Так, наряду с либералами, которые представляют собой модерн и по форме и по содержанию, сложились течения консервативных революционеров и коммунистов. Консервативные революционеры, представители идеологии «третьего пути» пытались – довольно прозрачно и осознанно – обернуть консервативный фундаментал (ценности традиционного общества) в оболочку модерна. Не просто отвергали модерн как классические консерваторы, но пытались его перетолковать.

Классический пример: Луи де Бональд (1754-1840), утверждая, что «Французская Революция утвердила в обществе "права человека", теперь мы должны утвердить в нём "права Бога"», делал вид, что он не отдаёт себе отчёта в заведомом богоборчестве атеистической программы модерна. Наивная хитрость «теперь мы должны», тем не менее, возымела свой эффект, и многие европейские режимы 20-30-х годов ХХ века поддались на консервативно-революционную стратегию. По окончании Второй мировой войны с этой линией было покончено.

В середине ХIX века в рамках языка модерна сложилось иное направление, которое до поры до времени воспринималась как наиболее «продвинутая» форма модерна, как наиболее модерновое в модерне. Речь идёт о революционной демократии, социализме и коммунизме. Здесь, казалось бы, нигилизм – отрицание традиционного общества – был ещё более очевиден, нежели в либерализме, и многие искренне рассматривали это направление как то, что наступит после буржуазно-демократического периода. До поры до времени обе тенденции модерна, либерализм и социализм, шли рука об руку, по крайней мере, в том, что касалось борьбы с традицией – явной (консерватизм) или завуалированной (консервативная революция). По мере успехов в этой общей борьбе заострялись противоречия между этими двумя формами. Коммунисты представляли собой наиболее непримиримый идеологический полюс.

Исследуя советский опыт, уже в 30-е годы многие прозорливые либералы, в частности, К. Поппер (1902-1993), Фридрих фон Хайек (1899 – 1992) и т. д. обнаружили парадигму этого противоречия, придя к выводу, что коммунизм и социализм – суть разновидность консервативной революции, но архаичное, сакральное и традиционное здесь весьма специфично, глубоко завуалировано и, подчас, невнятно большинству самих коммунистов и социалистов. Речь, по их мнению, шла об эсхатологической версии традиции, абсолютизирующей онтологию будущего.

После Второй мировой войны начался второй этап очищения модерна от традиции, но уже от тех её элементов, которые проникли в модерн глубоко и неявно. В этом состоял парадигмальный смысл идеологической борьбы между советским и капиталистическим лагерем в послевоенный период.

Крах СССР и капитуляция его коммунистической верхушки означали собой финал этого процесса по абсолютизации модерна. Модерн вначале победил «немодерн», потом «не модерн, прикидывающийся модерном», и, наконец, «недостаточно модерн». И стал, наконец, полным победителем. В этот самый момент и заговорили о постмодерне, отметив качественное изменение ситуации. Это было вовремя. Но суть происходящего схватить сразу было не просто.

Справедливо Фукуяма заговорил о «конце истории». Раз модерну было больше нечего изживать, преодолевать, уничтожать, критиковать, разоблачать, то история кончилась. Но кончился ли сам модерн? Если понимать его как процесс, то, да, кончился. Но если понимать его как движение к конкретной цели, то совсем нет, и эта цель не была достигнута. Именно поэтому, мне представляется, что термин «ультрамодерн» является боле точным. Он показывает, что это – нечто отличное от «модерна», это так, ибо он впервые за всё время своего существования оказывается без явного противника, т. е. в новом качестве, но с другой стороны, что это и есть «модерн», а не что-то иное, но только в своей абсолютной стадии.

Победа либерализма нивелирует различия между прежними проектами, которые стремились быть ему альтернативой. Это означает, что различия между классическим консерватизмом, третьим путём, коммунизмом сегодня практически стерты, а завтра это коснется и самой социал-демократии. Всё, что оказалось «немодерном» – по форме, по содержанию, или даже, по глубокому и бессознательному содержанию – всё это отнесено в разряд политнекорректности, «вечно вчерашних», «преодолено».

Этой идеологической схеме соответствует экономическая схема. Экономика – это просто язык. Как справедливо подчеркивает Ю. М. Осипов, «экономика – это одна из гуманитарных дисциплин». Кстати, что касается идеологической ангажированности естественнонаучных дисциплин и их зависимости от парадигмальных подходов, то я постарался описать это в монографии «Эволюция парадигмальных оснований науки» (Москва, 2002). В экономике чистому модерну соответствует классический и неоклассический либерализм. Он мало изменился за 300 лет своего существования и представляет собой полную противоположность онтологической философии хозяйства, свойственной традиционному обществу.

Альтернативной версией экономики, сохраняющей связь с духом модерна, был марксизм и социал-демократия. А консервативная революция предлагала традиционную философию хозяйства облечь в современные экономические проекты. Этой теме о «гетеродоксальной традиции» в экономике или экономике «третьего пути», я посветил отдельный доклад в «Экономико-философском собрании». Могу упомянуть лишь о Сергее Булгакове, Адаме Мюллере (1779-1829) и Отмаре Шпанне (1878-1950). Этот последний автор Отмар Шпанн, редко упоминаемый в нашем экономическом сообществе, весьма показателен. Его учение о «цельности» (Ganzheit), новых сословиях (Staende) и т. д. может считаться классическим для всей структуры экономической теории «третьего пути». A propos, эта линия, к моему удивлению, развивается нашими исследователями крайне вяло, хотя она в высшей степени увлекательна и содержательна.

Постмодерн, или, как я предпочитаю определять это, «ультрамодерн», в экономике соответствует полной победе либерализма, с соответствующим изменением его природы. Здесь происходит переход от старой экономики к «неоэкономике», «новой экономики» или «финансизму». Причём в такой ситуации отвергается не только коммунистические или гетеродоксальные экономические теории «третьего пути», но и элементы нелиберализма, примешенные к либерализму. Кейнс и даже Самуэльсон становятся отныне подозрительными. Это – последний аккорд виртуализации экономики. Вместе с тем, можно назвать это «экономикой ультрамодерна».

И снова к правомочности термина «постмодерн». Модерн как процесс завершается. Но он устанавливается отныне как вечность мгновения, «вечное настоящее». Именно это Ж. Бодрийяр называет постисторией, волнообразным рециклированием экстравагантно перемешанных déjà vu. Конец модерна в свою очередь становится процессом – бессодержательным, репликативным, отражающим на тысячу ладов сам себя, иронично обыгрывающим неподвижность своей динамики, ультраскорость своей стагнации.

«После» модерна не наступает ничего и не может наступить ничего. Иной парадигмой мог бы быть только возврат к парадигме традиционного общества. Это был бы, действительно, постмодерн. Это было бы подлинно иное, нежели модерн. Ведь и сам модерн был и есть иное, нежели традиционное общество. Но то, с чем мы имеем дело сегодня, никакого отношения к традиционному обществу не имеет. Скорее, наоборот, это традиционное общество оканчивается только сегодня, а ранее, оно продолжало сопротивляться – подпольно, контаминируя модерн изнутри своей настойчивой онтологией, проступающей сквозь души людей, которые они сохранили даже тогда, когда стали верить, что никакой души у них нет.

После модерна может быть либо ничего, либо традиционное общество. Этим возможности исчерпываются.

Мне могут возразить: модерн – это временная парадигма, в нём всё насквозь исторично, в «ультрамодерне» же история отменена, зациклена на бесконечном повторении. На это я отвечу максимой: история закончилась ровно в тот момент, когда она началась. Как только человеческое сознание разомкнуло цикл, схватив время как стрелу, и заложив онтологию в поступательный процесс, оно встало на путь утраты онтологии и содержания. Смысл и содержанию истории придавал сюжет борьбы с вечностью. Как только вечность – традиционное общество – была окончательно побеждена, исчезло и время.

В другом месте я изложил эту же мысль относительно эвапоризации капитала в новой экономике. Мы заметили испарение предметов, богатств, материй сейчас – в финансизме и новой экономике. Но произошло это, по сути, когда сами предметы, богатства и материи стали на место идей.

Ультрамодерн не имеет относительных альтернатив, уповать на его эволюцию или частичное исправление, на новое привитие ему чего-то от предыдущих стадий – наивно и безответственно. Ультрамодерну можно сказать либо «да», либо… вас никто не станет слушать, так как иные ответы им не предусмотрены. Разве что в шутку.