Мистический академик Владимир Иванович Вернадский, чей день рождения отмечается 28 февраля, в июне 1937 года записал в дневнике очень откровенные слова: «Моя психическая жизнь ребенком и молодым – да и старым – была своеобразна. Я был лунатиком – боялся пространства-темноты… Лунатизм у нас наследственный. В слабой, очень слабой степени передался и моим детям. Отец и дед, по-видимому, в большей степени обладали им?»

Если так, то кем могли быть пращуры Вернадского? Не просто ли лунными людьми? Или же они искали остатки Луны на Земле, Луны – которая, согласно существовавшему предположению, однажды образовалась из земного вещества? Вернадскому эта гипотеза нравилась. Предки Вернадского вряд ли были лунными людьми: лунными бывают лишь те, кто верит в исключительно небесное происхождение светила. От лунатиков рождаются боящиеся темноты естествоиспытатели (не потому ли сын Владимира Ивановича – Георгий Вернадский, один из основоположников теории евразийства, в отличие от отца не остался жить в Советской России?), а от лунных людей – поэты, которые рассекают темноту саблями врученных им лучей.

Но что значит «боязнь темноты-пространства» в случае с Вернадским? Не боязнь ли это заблудиться на Земле, в догеологические времена лишившейся своего лунного вещества? Не боязнь ли это заблудиться в ином времени, где нет циферблата Луны, на котором обозначена вечность? Не боязнь ли это, наконец, остаться безвестным в пространстве поэтов, в котором светло только в часы лунного затмения?

А может, Вернадский боится пространства-темноты как раз в том его измерении, в котором он сам не отводит места единому Творцу? В таком безлунном пространстве можно быть, конечно же, только лунатиком. И лунатизм Вернадского – это заточенная в темноту пространства его собственная вера в Бога.

Лунатизм Вернадского – это его генетический дух, из догеологических времен рвущийся к Богу, к Свету, к Луне.

Лунатизм Вернадского – это боязнь остаться на Земле без идеи творения, идеи – на которой Вернадский всю жизнь великолепно настаивал.

Лунатизм Вернадского – это страшная боязнь остаться на земле только с поэтами, остаться только в их космосе, где уже и Солнце внимает их наречию, где уже и Луна темнеет без их глагола. Во имя сохранения для земли космоса, независимого даже от поэтов, академик Вернадский и взвалил на свои плечи невыносимую ношу атеиста. Чтобы космос не покидал землю, если даже онемеют поэты, если даже оглохнут поэты.

Чутьем лунатика Вернадский постигал поэтов.

Никого не ставя в известность, нигде не делая заметок, Вернадский раздумывал о веществе, из которого состояла ангельская плоть. Он чувствовал, он генетической памятью лунатика помнил, что это вещество не названо, что оно химически не описано. Он знал, что оно рассредоточено по душам поэтов. Он ведал, что наличием живого вещества ангельской плоти определяется поэзия. Живое вещество ангельской плоти – и есть дар Божий.

Потому Вернадский боялся за поэтов, потому больше, чем темноты-пространства, он боялся писания стихов.

Вернадскому, наверное, было ведомо, что пространством обитания ангела является время. Оно проходит, сгорая, как уголь. Потому и светится ангел. И потому чернеет демон, что в золе минувшего он пытается схватить ангельскую плоть, живущую только в пространстве грядущего. В золе прошлого и Достоевский силился отыскать следы херувима, чтобы по ним выйти на тропу Христа, а Белинский искал следы Достоевского.

Вернадский понимал, что угольный голод, если он случится, грозит цивилизации мрачным концом. Тогда мир погрузится в мрак и холод. Что же в таком случае спрессовано в черном угле? Не время ли Земли?

И горение символично. Именно – горящее время Земли! Потому Земля, как никто, нуждается в топливе.

А что такое угольная чернота? Не траур ли это обреченности, которая для человека в первую очередь связана с необратимостью земного времени. Точнее – с земной уникальностью вселенского времени. Уголь – это спрессованное вещество. Так и пространство прессуется в горящее время. Но запоминается свет пламени. То есть – вечность…

Вернадский мечтал увидеть геологические следы раздумий Всевышнего. Но Вернадский не собирался на них ступать. Приехав с Киева на новое место работы в русскую столицу, Вернадский сразу же снял военные сапоги. Вернадский лишь издалека рассматривал следы всевышних раздумий в часы ослепительного сияния Луны. Академик боялся, наследив, сбить с пути поэзию, идущую только обочиной дороги. Но более всего, наверное, Вернадский на кремнистом пути боялся застать возвращение Судьи.

Что же такое, кстати, Страшный суд? Это еще и ревизия: насколько бережно в хранилище веры сохранено душою время? То есть, на что потрачено живое вещество иного, нежели биосфера, измерения. Другое дело – гении, ушедшие к Богу рано. На земле Вернадского – Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, Блок. Здесь имеет место феномен наименьшей растраченности живого вещества вечности при максимальной выработке живого метафизического вещества. Метафизического – вот что спрашивается с гениев, тогда как с простых смертных — их вред или польза биосфере. Не плевали бы хоть в колодец, если уж и не доставали оттуда звезд…

Чудесен святой атеизм Вернадского, если он в неизмеримых величинах доставлял к порогу Всевышнего живое вещество времени. К порогу Всевышнего, ведь только в Его власти – на кого какую ношу взвалить. Вернадский верил в Бога, но что делать, если Им же поручена миссия святого атеиста, оппозиционера, странника, которому необходимо было пройти по геологическим следам Его всевышних раздумий.

А поддержку в своем страшном пути Вернадский находил в Тютчеве. Еще не закончив работу над книгой «Биосфера», Вернадский уже знал эпиграф к ней: «Невозмутимый строй во всем, созвучье полное в природе…» Конечно, Вернадский знал и другие тютчевские строки: «Душа, душа, которая всецело одной заветной отдалась любви и ей одной дышала и болела, Господь тебя благослови! Он милосердный, всемогущий, он, греющий своим лучом…»

Пророки произносят то, что к ним сходит с вышины, что до их слуха доносят ангелы. Поэты, которые ближе пророков к естествоиспытателям, сами, сжигая душу и ум, находят глагол внутри чудной материи. Глагол – не пророками и даже не ангелами запрятанный. Глагол – рожденный в результате невиданной метафизической реакции.

Потому эта материя, заключающая глагол, не только чудная, но еще и судная. Потому поэты больше похожи на ангелов, чем па пророков. Потому в тысячелетиях поэтов меньше, чем пророков. Поэзия – та, которая не искусство, но которая – естество!

Вернадский, судя по всему, узнал тексты Тютчева по только ему, Вернадскому, видимой космической пыли между строк. Была такая пыль и между лермонтовских строк, но Лермонтов сам стряхнул эту пыль в свою пустыню. Вернадский не знал туда дороги, хотя он, скорее всего, и жаждал исследовать пустынную почву. Но лермонтовская пустыня в полнолунные часы, озарявшие провидческий страх Вернадского, исчезала из виду, укрытая крылами тысяч ангелов.

Свой доклад о необходимости систематического сбора и изучения космической пыли Вернадский сделал за несколько недель до начала второй мировой войны. Было намечено много грандиозного. И это доказывает непрерывность мистической, метафизической соединенности земли и неба. Но что такое космическая пыль? Не прах ли это с могилы бессмертия? Животворящий прах?

Любые исследования почвы в связи с ее соединенностью с космосом были бессмысленны вне пределов лермонтовской пустыни. Но не было Белинского, чтобы он мог повести Вернадского в сторону той пустыни. Не было Белинского, потому что Белинский жаждал быть поводырем только у поэтов.

Бессмысленно изучать соединение почвы и космоса вне пределов Ясной Поляны, окрестности которой исходил босиком Лев Толстой, любивший шить другим сапоги. Колеи, оставшиеся от толстовской сохи, когда он пахал землю, возможно, таили немыслимые минералы, свидетельствующие о небесном происхождении почвы. Невозможно понять это, не исследовав грунт в окрестностях Болдина и Овстуга, Тархан и Шахматова. Родина поэта – метеорит, прилетевший в догеологические времена и сросшийся с землей до неузнаваемости. И только Всевышнему видно, как незримо светятся эти метеориты, как тоскуют о своих кометах, как просятся в небо, как в каждое мгновение вечности готовы сорваться в вышину.

И лишь эти территории вписывают земной ландшафт в контекст вечности, обозреваемый Творцом. «Благодаря космическим излучениям биосфера получает во всем своем строении новые, необычные и неизвестные для земного вещества свойства, и отражающий ее в космической среде лик Земли выявляет в этой среде новую, измененную космическими силами, картину земной поверхности…» Менялся лик Земли, возможно, потому, что взор Творца тоже как-то менялся. Бог видел Землю по-разному, Бог обозревал земные пути поэтов.

Вернадский не посещал поэтические территории с экспедицией, не исследовал их грунт, не собирал на них космическую пыль. Но это и не было предназначением Вернадского! Он новые территории исследовал, он странствовал по очертаниям новейших метеоритов, сросшихся с землей. Вернадский открывал космическое происхождение всего земного ландшафта, которому – неделимому на обетованные земли поэтов и пророков – предстояло стать родиной общего и единственного поэта, чей приход успела вычислить алгебра интуиции лунатика. И нужно было убрать космическую пыль с пути поэта. Нужно было убрать всех демонов, всех духов презрения и сомнения, оставив их за пределами живого вещества. Вот для чего Вернадскому было дано очертить эти пределы. Какая тут Ясная Поляна, какое тут Болдино!

Всевышний уже созерцал этот ландшафт, который светлел от созерцания. Вернадский видел только этот свет и, возможно, чувствовал, что есть и животворящее вещество. В августе 1928 года Вернадский записал в дневнике: «Надо ждать появления крупной личности, которая не сломается, как сломался поэт Божьей милостью Есенин». Вернадский знал, о чем говорил.

Поэтические книги пишутся для Бога, они – как благодарение за дар. И когда Всевышний принимает от поэтов их благодарность, рождается живое вещество метаистории. Что это такое, Вернадский болезненно ощущал. После прочтения романа на тривиально-вечную тему жизни и смерти, Вернадский написал в дневнике: «А между тем то общее впечатление, которое я не могу никогда выразить в ясных образах, но может быть ясно чувствую, – мысль изреченная есть ложь. Но я ее чувствую очень ясно внутренней своей сущностью».

Но когда же «мысль изреченная» будет правдой? Только тогда, когда она выражена образами и глаголом, добытыми внутри материи безоглядного признания Бога. Вернадский, возможно, подозревал, что в подлунном мире существует еще живое вещество стиля, которое в особо озаренные часы самоорганизуется в чудесные тексты…

Вернадскому нравилось открытие о диссимметрии жизни. Как раз благодаря диссимметрии и существует земная жизнь. Исключительно постоянным должно быть состояние необходимости восполнения одного другим. Необходимости поделиться. Это – Божий закон. Имущему – поделиться с неимущим, талантливому — со всем обществом. Здесь тоже огромная диссимметрия, но она – во имя спасения немыслимой прозрачной материи, которая по сути своей как ничто симметрична. Только в условиях диссимметричности горнего и земного душа сохраняет свою симметрию.

Вернадский считал, что в космическом масштабе Земля – планета холодная. Ее, должно быть, греет взгляд Творца, обращенный в душу человека, которая и является центром притяжения на землю спасительного тепла. И чтобы не погибла богоугодная Земля в космическом холоде, Творец ближе всех других планет к геенне разместил ее.

Даже ближе Луны.

Вернадскому была симпатична существовавшая гипотеза о том, что в догеологические времена произошло отделение Луны от Земли. Если такое и впрямь произошло, то, наверное, – накануне зарождения разумной жизни сама Земля отправила на небеса кусок своей плоти в знак покорного признания единственности Творца. И чудным воскрешением ноосферы стало появление живой оболочки вокруг Земного шара. И не во имя ли этого была принесена космическая жертва? Ведь отделение Луны от Земли можно считать святым земным жертвоприношением накануне гениального – разумной живой жизни, накануне появления человека. Земля родила светило и пожертвовала им во имя вечной поэзии. И сегодня не холодная Луна светит по ночам, а святая жертва напоминает о времени космической молитвы.

Луна стала ангелом-хранителем Земли.

Луна вращалась, как гончарный крут.

Вернадский первым в естествознании обратил внимание ученых на процесс кругообращения элементов в биосфере. Не вращение ли это грандиозного гончарного круга, на котором Мастер изготовил живую, разумную жизнь? Ведь у Мастера, должно быть, не один мистический круг.

Так, наверное, видел Вернадский гончара, которого никто не видел. «И счастье я могу постигнуть на земле, и в небесах я вижу бога», – признавался Лермонтов, но даже он не видел гончара. «Удрученный ношей крестной, всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь небесный исходил, благословляя», – видел Тютчев, но гончар и ему не открывался.

И Вернадский, интересовавшийся всю жизнь метеоритами, единственный в мире, наверное, видел, что это так светились затвердевшие комья космической глины, которые падали с мистического круга Мастера, по-прежнему создававшего что-то неведомое. Летели метеориты, становясь родиной поэтов, летела космическая пыль, оседая между поэтических строк.

Вернадский видел гончара. Вернадский знал, что только Бог горшки обжигает.

И Вернадский молча изучал все, что падало с гончарного круга. И чувствовал Вернадский, как земля под его ногами готова была вознестись навстречу светящейся пыли. Только лермонтовская пустыня, соединенная с грядущим, была слишком тяжела. Только толстовская пашня изо всех сил упиралась в горизонт.

Вернадский успокаивал почву, увещевал ее и лелеял, безмолвно, на языке химической правды сообщал ей, что это только дорога пылит, на которую еще и не ступил вещий путник, ожидаемый языческим ландшафтом. Потому ландшафту следует оставаться там, где ему предписал Всевышний.

А почва, наверное, не столько внимала уговорам Вернадского, сколько ждала возвращения грядущего путника, чтобы он вознес ее к порогу Всевышнего. Хотя бы в виде крохотного комочка глины, выпавшего с гончарного круга, вернул ее к Мастеру…

Вернадский, создавая теорию живого вещества, оберегал от сглаза материю божественного духа, материю ангельской плоти. Живое вещество живет только во имя материи духа. Потому это вещество и открыло свою тайну Вернадскому, что не оно является тайной. Вернадский понимал это, потому и не стремился переступить прозрачную черту. Как раз по причине богобоязненности он и подчеркивал материализм своего мировоззрения, отрицал роль Всевышнего в создании мира. Ведь он не был поэтом, он боялся писать стихи.

Вернадский был чуток к метафизике, зрением естествоиспытателя он видел вещество красоты.

На могилу Вернадского незримо падает космическая пыль. Но тайна жизни не будет узнана так же, как не будет эта пыль собрана в комету Вернадский дорог небу тем, что жертвенно и героически отнесся к живому веществу единственного Всевышнего. Вернадский не жаждал звона меди, но его, летящего в вечность, догоняет звон меди благодарения, меди – выпавшей из котомки ангела. Вернадский, кстати, сам путем естествоиспытания выяснил, что растения заболевают «белой чумой», когда в почвах недостает меди. Когда же она появляется в почве, растение излечивается. И растения, спасенные медью, по-своему поют славу Создателю.

Так и от забвения, от белой чумы беспамятства излечивает человечество только медь заслуженной славы. Важна непотерянность в мире. Труба славы – медная труба – и не дает потеряться. Особенно если начищена до блеска. Это ангельская медь. Блеск начищенной меди избавляет великого лунатика от гнетущего страха в безлунной темноте вселенского пространства…

Так и безмолвие земных стихов отзывается в звоне вселенской меди, положенной Всевышним в котомки любимых ангелов.

И неважно то, что Вернадский не признавал участия Бога в сотворении земной жизни. Это было гениально проигранной битвой Вернадского. И, надо думать, Творец просто восхищался Вернадским, который ночами не спал, слушая в тишине водяного бугая, собирал космическую пыль, узрел круговорот жизни. Вернадский объявил себя материалистом и ушел созерцать Божье творение в то пространство, где его не мог искусить дьявол. Хотя Вернадский и боялся этого пространства.

Чудный рыцарь, сняв кирзовые сапоги после тяжелой войны, почти босиком, с божественно омытыми ногами, в чистой, как и душа его, рубашке шел по геологическим следам всевышних раздумий и своим путем стряхивал с них золу и пепел империй, цивилизаций, несбывшихся пророчеств. И никакого значения не имеет то, что он при этом говорил. Ведь он не был поэтом…

…О чем мог умолчать слышавший Вселенную Вернадский? На что от мистического страха он мог закрыть глаза?

В лунатическом бреду Вернадский видел страшный и судный протест Вселенной против всей поэзии земли. Вернадский видел погребенными под космической пылью все стихотворные книги. Кое-где торчали корешки лишь некоторых из них. Протестующая Вселенная не отличала Тютчева от Данте, Шекспира от Державина. И услышал чуткий Вернадский какой-то небывалый звук, который не слышал на земле никто. Это тот грандиозный гончарный круг, вращаясь под всемогущей рукой, озвучивал глагол, который так и не сумела выразить поэзия земли. Поэзия не замолкала, когда сияла луна. И в те часы насквозь высвечивалось несовершенство изреченного глагола.

Вращался гончарный круг, и неизреченные глаголы падали с него светящимися комьями глины. Их, наверное, и искал всю жизнь по земле Вернадский. Но они не достигали земли. Землю в сторону от неба уводила поэзия.

Вернадский видел протест Вселенной против земной поэзии. Но ему казалось, что он видел гармонию.

Камиль Тангалычев  

Материал распечатан с информационно-аналитического портала "Евразия" http://evrazia.org
URL материала: http://evrazia.org/article/1266