Период мировой истории, за которым закрепилось название «Новое время», по праву можно назвать временем революций. Но для того, чтобы раскрыть содержание и подтвердить справедливость этого утверждения, нам следует глубже проникнуть в смысл каждого из этих двух тесно друг с другом связанных понятий. Что, собственно, такое революция, и что такое Новое время?

Здесь уже сам, казалось бы, чисто историографический вопрос о начале Нового времени даёт богатую пищу для размышлений. Вопрос о том, считать ли началом эпохи английскую революцию, немецкую реформацию или какое-то иное из событий европейской истории, тесно связан с вопросом о том, что, собственно, мы будем понимать под революцией – только ли её социально-политическое измерение, или также и социокультурную подоплёку.

Очевидно, что глубокое преобразование социально-политических структур европейского общества, фиксируемое в виде череды исторических событий, невозможно мыслить в отрыве от того колоссального сдвига в общественном сознании, который сопровождал эти события. Более того, только такое изменение и может быть по праву названо революцией - то есть изменением значительным и резким вплоть до разрыва преемственности - которое затрагивает общество во всех его моментах – от культурного и интеллектуального до военно-административного.

С этой точки зрения само историческое качество Нового времени открывается нам как революционное по преимуществу. Новизна, новое как таковое становится именем эпохи. Это значит, что в данную эпоху не просто было больше новостей, новшеств и новинок, чем в предыдущую. В некотором смысле это означает, что в предыдущую эпоху вообще ничего не было нового. Ведь средневековое общество - это по сути своей царство статики. Взяв средневековое сознание в его определяющих чертах, мы не найдём и намёка на поиск чего-то нового. Средневековый ум знает нечто отличное от того, что ему дано непосредственно. Это – Небеса, загробный мир, Царствие Божие, реальность, принципиально отделённая от этого мира, реальность, отношения с которой носят характер скорее статического напряжения, нежели динамического взаимодействия. Сам из себя мир ни к чему не ведёт и не приводит, его движение не имеет ни особого смысла, ни практической ценности, его качество всегда – вплоть до великого Конца - остаётся неизменным.

Авторитет, традиция, обычай – всё это имеет отношение к идее преемственности. Последняя же господствовала в средневековом сознании безраздельно. Связь, а значит и сохранение, самотождественность всего на свете, может быть осуществлена только путём аккуратного воспроизведения образцов. Соответствие – самое большее, чего можно требовать от мира, вещи вторичной и несамодостаточной по определению. А в ситуации, когда всякое изменение практически означает утрату соответствия, сугубый консерватизм является не просто программой, но самим собой разумеющимся порядком существования.

Однако, в конце концов, Изменение всё-таки берёт своё. Над предпосылками этого Изменения можно размышлять долго и плодотворно, много и с успехом можно упражняться в попытках редукции содержания этого Изменения к тому или иному его принципиальному аспекту. Мы видим, что событиям европейских социально-политических революций предшествовал целый ряд поистине революционных изменений в общественной жизни. Массовое распространение печатных текстов, пересмотр космологической картины мира – всё это и ещё многое другое невозможно не учитывать в качестве существенных моментов революционной трансформации общественного сознания, результатом которого стали масштабные политические преобразования.

Однако, наше намерение заключается в том, чтобы попытаться усмотреть более глубокие корни Изменения, лежащие, как нам представляется, не в сфере возможностей, предоставленных человеку, но опять же в сфере его собственного сознания. Интересно было бы нащупать ментальный «механизм» Изменения, благодаря действию которого оно оказалось выведенным на уровень сознательной установки.

Итак, в числе других на роль рубежа исторических эпох претендует немецкая реформация, событие уже само по себе революционное и имевшее самые значительные последствия для всего христианского мира. Но сама по себе реформация также возникла не на пустом месте. Тезисы Лютера в значительной степени представляют собой кристаллизацию тех настроений, которые служили источником беспокойства для церкви уже не одно столетие до того. Возможно, рассмотрение христианских ересей в качестве предшественниц реформации поможет нам пролить свет на истоки той новизны, которая, начиная с XVI века, являет себя по нарастающей во всех сферах человеческой жизнедеятельности.

В контексте данного рассмотрения приходится кстати несколько условное разделение ересей на догматические по преимуществу, относящиеся к первым векам христианства, и типично средневековые, в которых с большей наглядностью проявляют себя социальные мотивы. Красной нитью через историю средневековых ересей проходит требование, обращённое к церкви, жить в соответствии с Евангелием, положить предел обмирщению церковной жизни. Эти-то самые требования и будут рассмотрены нами как элементы выхода Изменения на уровень общественного сознания, составившие предпосылки позднейших столь впечатляющих превращений.

Очевидно, что само Изменение является фундаментальным контекстом всякой реакции и ревизии. Ревизионист, в данном случае еретик, свидетельствует, что механизм преемственности повреждён, что традиционный институт, осуществляющий диктатуру от имени изначальной Ценности, то есть церковь, обнаруживает свою злокачественную природу. Вместо благородной традиции, вместо тела благодати еретик видит паразита, присосавшегося к Истине, могучего и грозного великана, настоящее чудовище, заслонившее своим телом вход в Царствие небесное.

Толчком к выходу Изменения на сознательный уровень становится фиксация дурного изменения, уже имеющего место в ходе вещей. Это – изменение мира к худшему, причём не просто самого мира, на счёт которого и без того в средние века никто особо не обольщался, но той явленной реальности, которая претендует на преодоление дурной природы мира, претендует на статус держательницы авторитета. То обстоятельство, что эта претензия не может быть реализована вполне, связано с сознательной и последовательной критикой данного авторитетного института с некоторых принципиальных позиций. Бог и тот, кто говорит от его имени, расходятся. В сознании еретика это расхождение приобретает особенно радикальный характер. Говорящий от имени Бога превращается в анти-бога, в Дьявола.

И вот уже на следующем этапе происходит таинственное превращение идеи Изменения из негативной констатации в позитивную проекцию. Не будучи по природе своей способно задержаться в точке негативной констатации, сознание вступает в процесс поиска альтернативного отвергнутому порядка – порядка расположения мира и человека в отношении к тому, что почитается как высшая Ценность. Пока что, каким бы головокружительным не представлялся переворот, произошедший в голове еретика, всё же не всякая данность решительно им отвергается. Еретик продолжает оставаться в парадигме Евангелия. Однако важно то, что, поскольку поиск в той или иной степени всегда имеет опытный характер, все его этапы в своей последовательности приобретают содержательный смысл. Таким образом, человек, вышедший из средневековья, вступает в историю и обретает субъектность.

И вот уже очень скоро заявят о себе и те, для кого такая, казалось бы, высшая и принципиальнейшая часть явленного авторитета, как Священное писание утратит свою актуальность. Разумеется, ему найдётся подходящая замена – в лице разума. Разума, составляющего наиболее существенный атрибут идола, водружённого в качестве объекта поклонения одним из «фронтменов» Великой французской революции Робеспьером.

Революция требует и одновременно несёт в себе не просто обновление, но новое основание жизни. Разум – вот базис новой преемственности, матрица, в параметрах которой окажется возможным и новое достоинство, и новая мораль, и новый общественный порядок. Институты и установления, системы обычаев и отличий будут подвергнуты в эпоху революций пересмотру с позиций разума, завораживавшего своей определённостью и надёжностью по сравнению с комплексом средневековых предрассудков. Разум делает возможным позитивный проект.

Наиболее наглядным выражением этой тенденции стала утопическая мысль, расцветшая буйным цветом на заре эпохи. Жизнь общества должна строиться не на традиции, а на доводах рассудка – вот основной пафос смелой общественной мысли и практики Нового времени. Соответственно, то, что не внятно разуму, должно быть без лишних церемоний отброшено. Разуму не внятно основание системы сословных привилегий. С какой стати человек должен браться в его наследственном статусе, коренящемся в том времени, когда самого человека ещё не существовало? Нет – человек должен быть взят и рассмотрен от момента его рождения. А от этого момента все люди равны и никто из них не имеет того, чтобы его отличало в плане превосходства.

Однако же помимо прозрачного разума Новое время унаследовало от предшествующей эпохи все тёмные человеческие страсти, которые по-прежнему ждали разрядки. В порядке критики революционного сознания можно сказать, что революционеры по большей части полагали иерархию и систему привилегий, порядок отправлений и церемониал источником несправедливости и порока, системой воспроизведения алчности и жестокости. В то время как с не меньшей степенью убедительности старый порядок может быть представлен в качестве системы сдерживания, канализации этих опасных инстинктов. Соответственно, в результате демонтажа старого порядка, в соответствии с этой точкой зрения, весь этот хаос страстей оказался спущен с цепей.

В любом случае череда событий Нового времени показывает, что стихия насилия с её специфической иррациональной логикой оказалась затронута изменениями, пожалуй, в наименьшей степени. Да, изменились некоторые параметры институализации насилия, технические способы и масштабы его отправления, но само насилие не исчезло. Даже напротив: деперсонализация и механизация, сообщённая насилию в той же степени, в какой и всем остальным общественным отправлением, сделала его, пожалуй, ещё более зловещим.

Прежде чем напоследок коснуться темы специфической направленности насилия, которую оно приобрело в Новое время, возвратимся немного назад и обратим внимание на принципиальное отличие разума в качестве нового как-бы-бога от, собственно Бога и божественного авторитета средневековья. Нами уже отмечен статический характер традиционного общества, зацикленного на соответствии земного небесному и отрицающего всякую перемену. Не таков мир под владычеством разума. Разум отнюдь не диктует статический порядок, не регламентирует. Скорее он составляет матрицу изменения, базовый код, в соответствии с которым оно осуществляется. Вот принципиальный момент: если лучшее не дано, не представлено, если не существует налицо идеального образца проявления, стало быть, поиск, движение по путеводной нити саморегулирующегося разумного принципа всегда ведёт от худшего к лучшему. Убедительности этим абстрактным соображениям прибавляют конкретные и понятные выгоды, доставляемые полезными нововведениями, техническими усовершенствованиями, проектными преобразованиями.

Так европейское общество утверждается на платформе прогрессизма. Идея о том, что время течёт от худшего к лучшему постепенно укореняется в сознании современников эпохи. Время отныне не враг и не проблема, с ним не нужно справляться. Напротив, будущее обещает и манит. Новое и лучшее с одной стороны и старое и худшее – с другой, сближаются до совпадения. Европейское общество, переродившееся в горниле революций, принимает диктатуру Нового.

Но этого мало: европейцы берут на себя миссию по насильственному установлению диктатуры Нового в мировом масштабе. В рамках колониальной политики революция отправляется на экспорт. И в ходе этого предприятия диктатура разума обнаруживает всю свою противоречивость в наиболее отталкивающих формах. Начинается эпоха колониального террора разума, чьей законной правоприемницей является постиндустриальная социально-экономическая глобализация, а верной спутницей – модернизация.