За общей идеей преемственности поколений скрывается многообразие способов реализации идей, унаследованных в эстафете истории. Философ может подражать порядку вещей, ранее уже созданному, художник зачастую подражает самому акту сотворения, и результаты будут радикально различны. Мы, в принципе, можем говорить о преемственности правового и служебного государства в Европе.

Но эта преемственность институций сопровождается полным разрушением внутренних духовных оснований, то есть мы видим простое воспроизводство внешней формы без сохранения какой-либо внутренней сути, это такое прогрессирующее обессмысливание, государства или целой цивилизации. Все вроде бы осталось прежним, но дух, который, как известно, дышет, где хочет, исчез, и мы имеем дело с простой инерцией бездумного копирования, а она, как известно, ведет к мерзости запустения.

Вместе с тем, если мы говорим о русской истории и русской органической государственности, мы имеем в виду такой тип государственности, который не является минимизацией зла и не служит формой общественного договора, подобной, например, американскому брачному контракту, где существует пятьсот пунктов. Российская государственность представляет собой, скорее, форму музыкального согласования, опирающегося на некий аналог музыкального слуха, это, скорее, тип государства, о котором говорят Платон, Аристотель и Гегель.

В первую очередь глубинная монограмма русской истории предполагает должную степень трансцендентной задачи, то есть это отказ от сосредоточения внимания на материальных обменах, на дистрибуции вещей, на материальном производстве вообще и обязательное выдвижение высших устремлений в сферу того, где должна оказаться итоговая форма, сигнализирующая потомкам, сигнализирующая невидимому Богу о том, что есть Россия. Это может быть строительство Ледяного Дома или покорение просторов космоса.

Всякий раз мы видим, что подлинная преемственность, некоторый ренессанс, реанимация русской духовности возникала именно тогда, когда на горизонте возникала трансцендентная точка идеала, а идея ситцевых занавесочек или исправной сантехники, напротив, отходила на второй план, и то, что всегда было пригодным для правового служебного государства, оказывалось нелепой и непонятной нагрузкой для другого типа государственности, которую всегда и представляло собой Государство Российское.

Вспомним, как в свое время граф Витте очень удивлялся, почему думающих людей России так мало интересует бюджет Российской Империи, почему их нельзя заинтересовать деталями расходных и доходных статей этого бюджета, а вот проблема проливов интересует всех в высшей степени. В каком-то смысле эта форма удивления осталась до сих пор, но для того, чтобы возродить истинную преемственность, требуется некая ревизия оснований.

Речь идет о том, чтобы аннулировать искусственные наросты приватизированной государственности, когда часть государственного организма присваивается отдельными сословиями, корпорациями, например чиновничеством, бюрократией и тому подобными группами.

В этой связи стоит обратить внимание на одну интересную вещь, произошедшую после 1917-го года, когда было создано тело коммуны, органично перешедшее затем в советскую версию Российской империи. А именно: коммунизм был осуществлен в своем радикальном, и в то же время наиболее осмысленном варианте, ведь по сути это в первую очередь устранение разделения труда, и Маркс это прекрасно понимал, когда описывал формулу коммунизма очень простым способом, который на русский язык можно передать так: землю попашет, попишет стихи. То есть это некое чередование различных возможностей, сохраняющаяся полнота шанса. И именно это чередование этих возможностей, все эти возможности бытия были заново брошены в молодое тело коммуны, что прекрасно чувствовал и Андрей Платонов, и те, кто последовал за этой чрезвычайно привлекательной, очаровывающей идеей.

Вспомним, что к моменту 1917-го года существовала ситуация некой гиперспециализации, когда судебное производство было приватизировано своими судебными чиновниками, имеющими соответствующие дипломы, армия состояла из обученных дипломированных генералов, но воевала из рук вон плохо и терпела одно поражение за другим. Предполагалось, что если даже обученные люди не в состоянии изменить положение дел к лучшему, то, что же случится, если на смену придут люди случайные. Оказывается, что ничего плохого не случилось, то есть, по сути дела, революция в этом отношении дала шанс кухаркиным детям, она отменила гиперспециализацию и упразднила неорганические наросты на органическом теле государственности.

Самое важное, что было сделано, это предоставление полноты шансов, в силу чего, например, Аркадий Гайдар мог в шестнадцать лет командовать полком. Да, нам может показаться, что какие-то специалисты так важны, так много всего изучали, но при этом они всегда сохраняют свою внутреннюю корпоративность. Это во-первых. А во-вторых, как мы знаем из принципа Питера-Паркинсона, они достигают порога своей некомпетентности и на этом останавливаются. В этом отношении отмена гиперспециализации и означала возврат к органическому телу социума. Это то, о чем так усиленно заботились греки, ибо греческий полис строился на условиях постоянной возобновимости и обновляемости (известно, что политические должности в Древней Греции раздавались даже по жребию - для того, чтобы каждый гражданин мог хотя бы немного поучаствовать в делах полиса, тем самым сохраняя приобщенность к целому). По большому счету, революция сделала именно это. Поэтому армия, набранная заново из кухаркиных детей и местечковых евреев, оказалась победоносной в отличие от той профессиональной армии, которая чрезвычайно устала в войне и, казалось бы, воевать больше не могла.

Странным явлением представляется даже так называемая красная профессура, которая со временем вытеснила специалистов серебряного века. По-своему это чудовищное явление, но все же вспомним, откуда произошли Якобсон, Бахтин и множество других людей, которые тоже составили подлинную славу русской культуры. Все это было результатом освобождения шансов, результатом того, что попытки приватизировать государство были устранены и органичное тело коммуны, которое, кстати говоря, все время руководствовалось логикой партийных призывов непрерывных назначений и командировок, не успевало застыть в безжизненной форме предопределенности. Мы помним каждый очередной призыв, в котором тот или иной комиссар мог быть направлен на любой участок трудового фронта, он его изучал с нуля, с чистого листа, и так он сохранял преимущество человека, не имеющего корпоративных интересов, то есть преимущество человека делающего непосредственно государственное дело.

Фактически то же самое происходило и в тридцатые годы, когда коммуна была преобразована в империю. Так или иначе, но советская версия Российской империи знала моменты своего исторического триумфа, и наоборот, все прекратилось, когда к началу шестидесятых годов установилась власть геронтократии, когда движущаяся часть номенклатуры застыла и возникла преемственность институтов с отпиранием живого духа коммуны и живого духа империи. То есть фактически был перекрыт путь молодежи, путь юных радикалов в политику. В СССР не допустили своей культурной революции, можно сказать, что тем самым молодым парням в кожанках был дан отворот поворот, и следующее поколение было уже очаровано и обольщено музыкой «Биттлз» и иными позывными, доносящимися с тех берегов.

Ибо невозможным было серьезное и зачарованное отношение к тем номенклатурным ничтожествам, которые успели оккупировать все командные высоты, да и до сих пор пребывают там. Фактически в начале 60-х годов все же произошла приватизация государства, прекратилась ротация элиты, и вместо органичного тела социума, способного реагировать на метамузыкальный строй, возник агрегат, пригодный более для служебного государства.

Когда мы переходим к идее преемственности, мы понимаем, что либо опять сохранится преемственность институций, которая сегодня выглядит чрезвычайно неаппетитно (к сожалению, любая телевизионная картинка, на которой изображен любой политик, за исключением президента Путина, вызывает глубочайшее уныние, нет ярких фигур в российской политике, по крайней мере в ее телевизионной версии).

В этом смысле мы понимаем, что настоящая преемственность должна открыть дорогу эстетической составляющей политики, эстетической составляющей имперского начала, потому что те, кто пытается именовать себя политиками, в лучшем случае есть не кто иные, как царедворцы, а по большому счету это те самые всадники кожаных кресел, которые ничего не умеют, кроме как вовремя пододвигать бумажки. Возобновление органической государственности и есть та самая возможная форма преемственности, которая сегодня является альтернативой пережившего свой век правового государства, наконец, ставшего служебным государством и уже давным-давно оккупированного контрколонизаторами в Европе.

Это служебное государство фактически выплачивает дань тем внешним могучим силам, подготавливающим ползучее провозглашение какого-нибудь «Брюссельского Халифата». Но история не растеряла, сохранила в памяти образ государства, устроенного иначе, чем это, свойственное форме государственного согласования бухгалтерского типа, то есть образ некой симфонии содружества «гласных», где каждый голос на своем месте слышен, и где государственность понимается не как минимизация зла, а как своего рода катализатор, камертон бытия в совместности, то есть как некое расширение нашего присутствия.

Если пространство государственности является расширением присутствия, в нем есть место доблести, красоте, в конце концов, моде. И когда мы видим, что вместо этого идет торговля справками в той или иной форме, то мы понимаем, что, в общем-то, все это печально, и о преемственности русской имперской истории здесь речи идти не может.