Этнонационализм – это политический идеология, суть которой состоит в принципе совпадения этнонациональных и государственно-политических единиц. При этом следует заметить, что этнонационалистический терроризм имеет истоки в этнонационализме, но не является его логическим следствием. Вместе с тем есть смысл задаться вопросом, что в этнонационалистической идеологии позволяет использовать себя в качестве идеологического оправдания террора?

С чисто доктринальной точки зрения этнонационализм отрицает приоритет общечеловеческих ценностей и считает свою этнонацию высшей ценностью. Это не означает, что любой этнонационализм политически агрессивен. В благополучных социально-экономических условиях он может даже приобретать либеральные оттенки. Однако, во-первых, для постсоветских реалий такого рода национализм не типичен. Во-вторых, само выражение «либеральный национализм» абсурдно.

Подобно другим идеологиям, содержащим в себе идею «борьбы», этнонационалистическая идеология обязательно включает в себя идею борьбы этносов, политизированных до наций. Формально это облегчает стилизацию этнонационализма до идеологии террора. Этнонационализм как политическая идеология апеллирует не столько к рассудочным моментам («догматам веры», «философским принципам»), сколько к иррационально-эстетическому опыту представителей данного этноса, к его символам, переживаниям и т. п.

Этнонационализм обладает большим мобилизационным потенциалом: вокруг его символов можно относительно быстро собрать массу людей и дать ей определенный политический импульс.

Этно-националистический «миф в действии» позволяет, искусно манипулируя «образом врага», выключить фактор индивидуальной ответственности, заразить массу агрессивными лозунгами и, таким образом, подготовить совершение коллективных преступлений в рамках масштабных актов террора.

Привлечение национализма в качестве мощной детерминанты разжигания социально-политического конфликта позволяет резко увеличить его масштабы и географию, выводя его даже за рамки одного государства путем вовлечения в различных формах зарубежные национальные диаспоры. Это, в частности, значительно облегчает потом этнонационалистам финансирование террористических актов.

Под этнонационалистическим терроризмом здесь имеется в виду «террор снизу», т. е. насилие, которое исходит от политических субъектов, борющихся с официальной властью и использующих в рамках этой борьбы террористические акты. При этом надо четко отличать эти терракты от партизанской борьбы как части военных операций. Этнонационалистический терроризм не столько преследует цель материально ослабить своего противника, сколько достичь максимальный пропагандистско-психологический эффект: запугать власти и гражданское население, внушить им определенные идеи.

Спецификой именно этнонационалистического терроризма является то, что он использует терракты для внушения мысли, будто речь идет не о сепаратизме (вооруженной сецессии), но о «национально-освободительном движении угнетенного народа» как следствии роста его «национального самосознания». То «послание», которое призван внушить этнонационалистический террор, звучит примерно так: наша борьба безусловна, она будет длиться до тех пор, пока мы не получим полную независимость. Реально-политически эта «полная независимость» может, однако, получить очень широкое толкование в устах террористов, выступающих первоначально под лозунгами независимости своего народа (этноса), – вплоть до мессиански-агрессивного стремления основать суперэтнические государственные образования.

И здесь весьма часто оказывается, что этнонационалистический терроризм не ограничивается чисто националистической риторикой. Скорее, он есть политический продукт этноконфессиональных синкретизмов. История религии свидетельствует, что не этнонациональные отношения приспосабливаются к религиозной системе, но, напротив, последняя приспосабливалась к ним. Типичными примерами такого рода синкретизмов являются пантюркизм или панарабизм, т. е. идеологии, в которых этнонационализм получает мощную подпитку религиозным мессианством. На Северном Кавказе политически наиболее активным «этноконфессиональным мутантом» является радикальный национализм, сопряженный с ваххабистскими идеями (чеченские и дагестанские ваххабиты).

Указанная синкретичность этнонационалистических идеологий, представленных ныне на Юге России, представляет собой нечто весьма противоречивое: с одной стороны, эти идеологии привлекают идею «чистого ислама» (ваххабизм), экспортируемую арабскими эмиссарами. Однако, с другой стороны, в результате этого идеологического экспорта образуется своеобразный феномен «северокавказского ваххабизма», специфика которого как раз состоит в переплетении этнонационалистических и фундаменталистских идей.

Собственно фундаменталистские идеи, предполагающие приоритет исламской мировой «общины» (или «нации», как иногда более двусмысленно передают термин «умма»), становятся инструментом националистических стратегий или разменной монетой в борьбе разного рода кланов за контроль над секторами регионального бизнеса. Здесь происходит принципиальная подмена понятий: когда радикальные исламисты говорят об «исламской умме», то в «умме» они хотели бы видеть боевую политическую общность, нацию. Но исторически и реально-политически «умма» – это не фактическая нация, т. е. не реальная политическая общность, а формально-религиозная общность, которая только в идеологическом воображении выступает как изначально единая политическая сила. Фактически «исламская нация» является еще более фантастическим по своему смыслу понятием, чем, к примеру, «арабская» или «европейская» нация.

Фактически народы Северного Кавказа существенно отличны друг от друга в плане соотношения исламистских и националистических составляющих их этнического сознания. И здесь открывается достаточно большое игровое пространство для федеральных властей. Они должны учиться успешно играть не только на военном поле, но и на идеологическом. Последнее вовсе не исчерпывается «грамотной информационной политикой», нужны еще правильные идеологические стратегии.

Известно, что исламский радикализм агрессивен по отношению к традиционному исламу, если тот не противостоит секуляризации и либерализму. Эту агрессивность необходимо использовать против самого же исламского фундаментализма, представляя его как агрессию против самобытных культур малых этносов. Правда, тот же традиционный ислам, как он представлен на Северном Кавказе, в разной степени секуляризирован и отнюдь не всегда лоялен по отношению к федеральной власти. Да и националистические организации, в идеологии которых ислам играет подчиненную роль, легко могут перейти на сепаратистские и экстремистские позиции в условиях перманентного социально-экономического кризиса. И все же эти силы – возможные союзники в борьбе против радикального ислама, выступающего идеологическим прикрытием террора.

Главной угрозой социально-политической стабильности на Северном Кавказе выступает исламский экстремизм, стремящийся нелегитимными средствами объединить народы Кавказа под знаменем «истинного ислама» и вывести их из состава Российской Федерации. В этой ситуации этнонационализм малых народов может быть использован как «меньшее зло» против исламского радикализма, идеология которого простирается за рамки отдельного этноса и носит ярко выраженный мессианский характер.

В реально складывающейся этнополитической ситуации на Северном Кавказе местные власти должны действовать по принципу «вначале чеченец (карачаевец, ингуш и т. д.) – потом мусульманин», а не прямо под лозунгом «вначале россиянин – потом мусульманин», так как последняя формула многими отторгается, поскольку российской национальной идентичности, как таковой, еще не существует.

В этом случае федеральные власти должны осторожно поддерживать национализм малых народов, как противовес более агрессивной идеологии «ваххабизма». В отношении этнонационализма для федеральных властей разумнее всего было бы отказаться от принципа «кто не с нами – тот против нас», предпочитая ему лозунг «кто не против нас – тот с нами».