Идея евразийства вызывает острую полемику с момента своего возникновения, поскольку заключает в себе трудно совместимые смысловые интенции: научно-методологические и доктринально-идеологические. Более того, изначально доминировала именно вторая интенция: евразийство заявило о себе как политико-идеологическая реакция на коммунизм, идейные и культурные истоки которого ассоциировались с Европой и ее секуляризованной («бездуховной») культурой. Соответственно, опасной экспансии западничества (европеизированной культуры) и сопутствующего ему коммунизма противопоставлялась идея «иного» - самобытного исторического пути и собственного вектора социально-культурной эволюции России, т. е. российское евразийство.

Впрочем, при всей идеологической нагруженности этот нарратив в пору своего рождения заключал в себе определенный методологический потенциал, обусловленный общей логикой классической науки, устремленной, как известно, на поиск инвариантных сущностных начал бытия (наподобие идеальных типов Вебера, формаций Маркса и т. д.), которым отводилась роль универсальных объяснительных принципов. В этом плане гипотеза евразийства, т. е. гипотеза о существовании особого социально-культурного феномена (сущности), не укладывающегося в схематизмы европейской историософии и развивающегося по собственным («самобытным») закономерностям, не вызывала особых возражений.

Для того, чтобы разобраться, чем является и чем не является современное евразийство, следует обратиться к особенностям политического бытия России в эпоху либералистских реформ и способов их интерпретации. На арене российской социально-гуманитарной мысли с 90-х годов поддерживалась такая ситуация, когда монопольным способом выражения парадигмальных трансформационных процессов, обращенных к первоосновам социального бытия, стала политология, неизбежно накладывая своеобразное «эпохе» на все, что не укладывается в ее узкие позитивистские и европоцентристские дискурсивные рамки. При этом политологический бум, долженствующий быть свидетельством громко провозглашенной либералами «смерти интеллигенции» и прихода ей на смену «интеллектуалов» и «экспертов», активно управлялся и направлялся либеральными реформаторами и, конечно же, обслуживался всем арсеналом СМИ.

Главное, ради чего выстраивалась армада политологии, а с арены общественно-политической мысли устранялся голос интеллигенции, заключалось в том, чтобы убедить общество, что Россия следует по «единственно верному» пути - по пути «демократического транзита» и модернизации к западному укладу. В реальной же действительности демократический транзит России, будучи погружен в специфичный культурный контекст, объективно задающий возможные (и допустимые) формы, механизмы и темпоральность этого процесса, явно не укладывался в означенные политологией схемы. Это и не удивительно, если иметь в виду, что политические процессы в России изначально развивались в рамках противоборства двух типически различающихся первооснов политики, полярных политических стратегий - политики западнического либерализма, с одной стороны, с сугубо восточной политики «порядка-стабильности» - с другой.

Но почему-то существование в России пространства политики «порядка-стабильности» стало замечаться далеко не сразу. Более того, этот феномен в либералистской политологии интерпретируется как постельцинское явление (или даже «чекизм»), хотя на самом деле имеет куда более глубокие корни, будучи следствием и продуктом евразийства, а точнее - евразийских элементов политической практики 90-х годов, которая во многом и базировалась на его идеях (с подачи властных кланов этнических республик). В частности, речь идет о таких процессах как:

- суверенизация национальных республик, породившая специфический (этнический) тип этатизма, а точнее - «государство-культуру» порядка, дисциплины и послушания авторитету, которая безапелляционно ставит «государственное» над «личным» в духе «пути к Востоку»;

- тотальная регионализация всех сфер жизни, обернувшаяся «децентрацией» политического бытия России, объективно подталкивавшей к регионально-губернскому, «провинциальному» этатизму патерналистского или интервенционистского типа в духе идеи «Россия как союз народов».

В итоге антиномическое единство двух указанных первооснов политики (западнического и восточного) и, соответственно, двух политических стратегий, а именно: либерализма («минимум государства») - этатизма («максимум государства»), стало порождающим началом и структурирующим фактором политической реальности современной России, характерной, прежде всего, наличием множества превращенных форм (псевдоформ) политического бытия, а также своеобразием отношений политического и неполитического, формального и неформального, легитимного и нелегитимного - «западного» и «восточного».

Политические процессы 90-х годов характерны еще и особой пространственной мерой - локализацией либеральной стратегии в «центре», а точнее - в «больших городах», при «растекании» этатизма по провинциям и всей периферии страны. И самое главное - антиномическая двухосновность политической стратегии новой России стала частью и свойством ее нынешней конституции, в рамках которой странным образом обретают жизнь «равенство возможностей» и олигархизм, вертикаль власти и рыночная экономика, формально-демократические выборы и партийный монополизм. Если учитывать эти обстоятельства, постельцинская эпоха предстает не как преходящий эпизод «чекизма» («дурной субъективности»), а как закономерная форма и тип трансформации двухосновного, т. е. «евроазийского» политического бытия, сложившегося в 90-х годах. Более того, идея-принцип «единство», по существу чуждое западной демократии, но ключевое в восточном (и евразийском) политическом бытии, ныне становится доминантной в умах российского политического класса, а главное - получает активную институционализацию в партийном строительстве («Единой России», например). Эта ситуация, как нам представляется, взывает к политической философии, требуя всестороннего осмысления евразийства во всех аспектах - когнитивном, методологическом, политико-идеологическом.

Понятно, что все эти аспекты взаимосвязаны и, в свою очередь, суммируются в вопросы о смысловом содержании категории «евразийство» и ее соотнесения с современной российской социально-культурной реальностью. Спору нет - подобная категория вправе существовать как форма и способ геополитической имагинации, т. е. как способ конструирования и маркирования культурного и геополитического влияния стран, народов и культур евроазийского континента друг на друга.

Евразийство как концепт (идея, нарратив) имеет множество смысловых наполнений, в числе которых представляется наиболее значимым «культурное составляющее» (евразийство как «тип культуры»). Если с этой меркой подходить к анализу очерченного выше «сплошного пространства культурного евразийства («евразийской дуги»), нетрудно обнаружить его внутреннюю неоднородность, которая теперь усугубляется и процессами на постсоветском пространстве. Если «евразийство» культуры (культурного пространства) Армении, Грузии, Турции и Казахстана очевидно, то векторность культурных процессов в Азербайджане и среднеазиатских республиках такова, что их пребывание в зоне евразийства (что имело место в советскую эпоху) ныне, по меньшей мере, под вопросом. В то же время едва ли вызывают какие-либо сомнения евразийство культуры российских этносов, представленных как паттерны в культурном пространстве России. Однако это не меняет ситуации - Россия в целом остается страной (и территорией) абсолютного доминирования русской, т. е. европейской по своей сути (религиозно-духовным и эстетическим меркам) культуры. К этому следует добавить, что русское население России сосредоточено главным образом в европейской части страны, которая практически гомогенна и не подвержена каким-либо лимитрофным процессам.

Парадоксальность ситуации в отношении категории «евразийство» заключается в том, что «культурное европейство» России вполне очевидно, как очевидно и то обстоятельство, что взаимодействие русской культуры с культурами российских этносов происходит в режиме доминирующего влияния русской культуры, но тем не менее евразийство соотносится с Россией в целом, заодно вкладывая в него широкий спектр смыслов.

Не вызывает сомнений существование в социально-культурном пространстве Большого Кавказа культуро-типической формы, которая может быть квалифицирована как «евразийство». А что касается российского (Северного) Кавказа, то евразийство, понимаемое, прежде всего, как форма мягкой интеграции разнотипных культур, здесь является главным фактором, определяющим ситуацию в этом регионе вот уже сотни лет.

Евразийство российского Кавказа, которое «внешне» проявляется уже в параметрах демографии (в количестве этносов - около 140, их диффузно перемешанном расселении) формирует и специфику «внутреннего содержания» социальных отношений в этом регионе. Особое место в системе этих связей занимает солидарно-компромиссный характер отношений русского и кавказских автохтонных этносов, что убедительно проявилась и в критических условиях начала 90-х годов, когда федеральные власти России по причине собственной слабости не могли реально контролировать ситуацию в данном регионе. В этом плане можно указать на три широко известных факта, значимость которых российской политической наукой и сегодня недооценивается:

Первый - антирусская и антироссийская интенция движения в Чечне так и не нашла поддержки в среде других этносов региона.

Второй - не получило поддержки и идея создания государства кавказских этносов - «Конфедерации горских народов», которая родилась также в начале 90-х годов и была по существу направлена на политическое и институциональное размежевание кавказских народов с русским.

Третий - попытки лидеров чеченского движения «освободить дагестанцев» от «русского ига» вызвали резкий отпор дагестанцев, подтвердив укорененный характер их альянса с русским этносом и Россией.

В свете этих обстоятельств приходится констатировать: если тяжелый опыт современных российских трансформаций учит чему-либо, то, прежде всего тому, что именно культурный контекст определяет особенности политических процессов, порой придавая парадоксальное содержание формальным, казалось бы, вполне однозначным принципам и нормам политической демократии и рыночной экономики. В данном случае, когда речь идет о Кавказе, таковым общим контекстом является «евразийство».

К идее евразийства можно относится по-разному. Однако, представляется реалистичным усматривать в «евразийстве» вполне содержательную и операциональную абстракцию, которая заключает в себе обобщение особенностей генезиса и специфических черт культурного пространства (социально-культурного бытия) контактных зон русской культуры и «восточных этнических культур» (в частности, культур Большого Кавказа, Поволжья, Восточной Сибири и т. д.). При таком подходе категория «евразийство» предстает как некая модель социально-культурного бытия, объединяющая и интегрирующая когнитивные ресурсы различных социально-гуманитарных дисциплин (философии, культурологии, этнологии), раздвигая, таким образом, методологический горизонт социологической науки, подчеркивая неизбывную полиструктурность этнической идентичности и поликонтекстность этнополитической реальности.

Но и при такой конкретизации смыслового содержания (объема) и локализации сферы операциональности данной категории (т. е. и при использовании евразийства в узко-специфичном смысле) открытыми остаются многие вопросы по поводу ее методологического статуса. В частности, очевидно, что такие весьма разнящиеся культуры, как армянская, северокавказская, казахская могут быть охарактеризованы как евразийские. Но столь же очевидно, что эта характеристика не объемлет всех особенностей этих культур, а выражает лишь некие особенности и черты этих культур. Более того, за рамками и вне смысловых пределов евразийства остаются те черты или та совокупность черт, что позволяло бы идентифицировать представленные культуры так, как они в реальности идентифицируются.

Иначе говоря, речь идет о том, что категория «евразийство», будучи аспектной характеристикой социально-культурного бытия, должна использоваться в сочетании с другими категориями, т. е. в рамках принципа дополнительности. Это особенно ярко проявляется в отношении кавказских культур. Они, вне всякого сомнения, несут черты евразийства, порожденного их лимитрофностью, геокультурной дислокацией - пребыванием на стыке европейской и азиатских цивилизаций. На это обстоятельство резонно обращают внимание известные кавказоведы и с этим трудно не согласиться.

Но дело в том, что культурный (социально-культурный) мир Кавказа в процессах своего исторического развития выработал некие черты «внутренней» (сугубо кавказской) общности, которые позволяют говорить о существовании кавказской локальной цивилизации. Данные кавказоведческих социально-гуманитарных наук показывают, что системообразующим фактором (а значит - и типологизирующей характеристикой) этой локальной цивилизации выступает особая форма социально-культурной коммуникации (квалифицируемая нами как «лектоническая коммуникация»). В чем сущность коммуникации этого типа? Она синкретична, носит открыто-дружественный, демонстративно-ритуализованный характер в отношениях «во вне», а в отношениях «во внутрь» (т. е. адресуясь к носителям культуры) - интерпретативный, тотально организующий и социализирующий характер.

Подобный тип социально-культурной коммуникации (который, кстати сказать, находит убедительное обоснование в рамках теорий информации) возник под влиянием, прямо скажем, суровых обстоятельств. Дело в том, что в условиях редкостного этнического и языкового многообразия, исторически сложившегося на Кавказе, проблема интеракции, конечно же, неизбежно вставала как «проблема жизни и смерти» в отношении каждого этноса. Выходом из этой ситуации, как показывают факты, стало возникновение и распространение (разумеется, в ходе сложных и противоречивых социально-генетических процессов) лектонических форм коммуникации, под действием которых сложилось коммуникативное пространство «сопричастности» и «общности» кавказских этносов (т. е. общее пространство сходных конвенциональных норм и форм социально-культурной коммуникации), где становится возможным взаимопонимание ради консенсуса, прояснение позиций ради компромисса и групповой солидарности, совместное действие ради (в целях) преодоления вызовов жизни.

Как известно, согласно теории систем существование любой системной целостности и ее генезис обусловлены противоречиями между ее составными частями (элементами), с одной стороны, и внешней средой - с другой, а сама система суть способ и форма разрешения (снятия) этих противоречий в процессах развития. В социальной истории Кавказа на определенном ее этапе наиболее значимым из внешних факторов стал «русский фактор». При этом русская культура за короткое время стала важнейшим элементом евразийства кавказских культур (заметим - элементом европейства), конечно же, потому, что она влилась в давно формирующееся в этом ареале культурное евразийство (по меньшей мере, со времен Азии скифов и Европы древних греков).

Понятно, что в этом процессе особая роль принадлежит русскому языку, который до недавнего времени выступал проводником и интерпретатором европейской культуры едва ли ни на всем культурном пространстве евразийства («евразийской дуги»). Ныне ситуация иная - в бывшие советские республики Кавказа и Средней Азии пришли европейские языки, а главное - уже налицо тенденции к утрате «российского элемента» в евразийстве указанных республик, их культур. К тому же в наше время, в эпоху глобализации потоков культурного взаимовлияния, географический контакт культур теряет значимость, а некие признаки евразийства ныне можно отыскать едва ли ни в любой культуре мира.

Кавказ, конечно же, остается ареалом (пространством) культурно-ментального евразийства, со всеми, вытекающими оттуда, геополитическими последствиями. Но и он (Кавказ) уже ощущает на себе нарастающий напор культурных потоков глобализирующегося мира, в то время как влияние российской культуры, увы, лишь ослабевает. Так что проблема заключается в том, как в современном глобальном пространстве диалога культур сохранить и расширить паттерны и локальные ареалы культурного (социально-культурного) евразийства, пока шансы на это сохраняются.